'"НА ОДНОМ ДЫХАНИИ"' Авторизованный очерк

ЮРИЙ ХРУЩЕВ
На одном дыхании

Жизненный процесс, в котором есть всё: добро и зло, любовь и ненависть, добродетель и предательство, понимание и.… Это и есть жизнь. К которой нельзя привыкнуть, но можно устать, как от тяжелой изнурительной работы, бросающей в жар и холод и которую так необходимо выполнить. Выполнить, пока жив! Пока дышишь, видишь, осознаешь.… Пока ты есть ты и пока, ты ещё в себе, в своем сознании.
Очень сложно отрабатывать жизнь, но вместе с тем и очень интересно, потому что жизнь есть великая загадка, как впрочем, и смерть. И это приводит в восторг и ужас, порождающие вечное движение-движение к совершенству.
Когда я сел в эту карусель, уже и не помню, должно быть сидел в ней всегда, всю свою жизнь. Даже в утробе матери еще, не родившись, я занимал одно из мест в этой карусели. Но сам ли я, по собственному ли желанию выбрал это место? Получается, что нет. Смогу ли я спрыгнуть на ходу, остановить карусель, заставить вращаться её в другую сторону? Тоже нет. Есть, одна карусель, против которой я ничего не могу сказать, тут все правильно и эта карусель называется вечностью. В ней вращается всё живое и не живое, сама вселенная, бесконечность, звезды, жизнь и смерть, я, ты, океаны и ветры, степи и горы.… Но есть и другая карусель, в которую меня посадили насильно, не спросив моего согласия. Эта карусель придумана людьми и к ней у меня множество претензий и вопросов, много недоумения и резких слов.
И так, карусель, придуманная людьми.
Родился я 2 мая 1961 года в городе Гурьеве на берегу прекрасной реки Урал рядом с Каспийским морем. Юрием меня назвали медицинские работники родильного дома в честь первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина! Тогда этим именем жила вся страна. «Значит, будет Юркой?!»- воскликнул переполненный чувством радости отец, вручая огромный букет белой сирени врачу гинекологу Нелле Ивановне Морозовой. А дома отец приготовил маме сюрприз. Новенькую детскую кроватку он устелил нежными ландышами, на которые меня и положили. Красиво! Себя я помню лет с трех. Помню ту маленькую кроватку стоявшую у стены. Помню, как болело ухо, бессонные ночи, температуру, мягкие и нежные руки матери, чёрную плюшевую собачку, которой меня пугали, чтобы я скорее засыпал, и которую отцу пришлось на моих глазах выбросить в мусорное ведро, потому, что запугали до того, что я не спал вообще, боясь её присутствия в доме. Я был единственным ребенком. Поздним ребёнком. Мои родители долго не могли иметь детей, только через восемь лет их совместной жизни я появился на свет. Мама говорят, рожала очень тяжело, чуть не умерла, потому что не хотел я рождаться, как все люди и меня пришлось «доставать», разрезав маме живот, Это называется - кесарево сечение. Мама говорила, что ещё хотела иметь детей, но приговор врачей был суров: «Нельзя это опасно для жизни…»
Вот так началась моя жизнь.
Лет с трех меня стали водить в детский сад от завода имени Петровского. Помню, как я не любил это заведение, а причиной моей нелюбви - было заточение. Маленький, худенький человечек, не желал подчиняться сытым и самодовольным воспитательницам. «Сядь на стул» – грубо кричали они, встань, встрой, завяжи шнурок. На всё, это я категорически отвечал: «Нет, не буду, не хочу…» Я рано понял несправедливость и обман в жизни. Воспитатели обедали в одной группе с детьми, и я видел в их тарелках большие жирные куски мяса. Дети же хлебали жидкий супчик. Уходили воспитатели и нянечки домой с полными сумками продуктов. Тихий час проходил под аккомпанемент увесистой мухобойки, которой нянечка тетя Сима била детей по ногам, чтобы скорее засыпали. Тогда я ещё не знал, что уже сижу в кресле жестокой и беспощадной карусели придуманной людьми. Вечером я с нетерпением ждал, когда за мной придет отец. Как бы мне не было плохо за металлической оградой детского сада, мысль об отце побеждала все огорчения. Вот я вижу отца, он машет мне, и я пулей лечу ему на встречу. Я свободен! Ура! Отец берёт меня за руку, и мы идём в магазин игрушек. Покупаем пистолет и пистоны к нему, потом на Урал, на фонтан и домой. Я очень любил своего отца. Это был глубоко порядочный человек. Как и многие порядочные люди, он робел перед хамством, и это только подчёркивало его культуру и доброту души. Вечером отец лежал на диване и курил, по радио передавали футбол. Я же ползал, по полу расставляя в ряд оловянных солдатиков. А утром, был мороз и меня силой, упорно поднимали с кровати в семь утра. Надевали теплую одежду и с уговорами вели опять в детский сад. «Не хочу»- кричал я. Зачем вы меня туда ведёте? Дайте мне возможность делать то, что я хочу. Слышите?! Мне холодно, я хочу быть дома: рисовать, лепить, что угодно только не туда. Но меня никто не слушал, потому что в детсад должны ходить все. Потому что зелёный противный суп там едят все. И тетя Сима бьёт мухобойкой по ногам тоже почти всех. Краски и карандаши тоже одни на всех. И ничего твоего. Моей не охотой посещать детсад было ещё и то, что мне было не интересно с детьми. Когда те часами копались в песочнице, меня одолевала скука. Да, вот такое не детское состояние испытывал я в кругу своих сверстников. Я думал, почему они такие непонятливые? Ведь тут должно быть так, а здесь вот так… Мне всегда чего-то не хватало. Было ощущение, что я нахожусь в каком-то зажатом состоянии, и это состояние навязывалось воспитателями и нянечками с помощью постоянных окриков, таких, как: туда нельзя, это не трогай, так не ходи! Однажды я залез по пожарной лестнице на второй этаж. Подсознательно должно быть искал освобождения. Залезть-то залез, а вот слезть испугался, и сидел, там пока не сбежались воспитатели. Свободу я начал отвоевывать довольно оригинальным образом, путём побегов из детского сада. Убегал на Урал и шёл по берегу к бабушке в сторону эллинга.
Мои бабушка с дедушкой по линии мамы были очень добрыми людьми. Родом они с России из-под города Горький. Родились и жили в глухой деревушке на берегу реки Волга в лесу. Дед, Иван Иванович Кочетков, будучи юношей, с котомкой за плечами ушёл в город Москву учиться. Поступил в институт имени Губкина и, окончив его, получив, высшее образование и специальность геолог, был направлен по распределению на работу в город Гурьев. Устроившись в Гурьеве и получив хорошее по тем временам жильё, перевёз к себе на теплоходе всю свою семью. Работал дед Главным геологом. Часто ездил в командировки в степь. Под его непосредственным руководством были открыты несколько крупнейших нефтегазовых месторождений. По характеру человеком был вспыльчивым, но отходчивым, мог запросто прилюдно крепко выругаться матом. Много так называемого народного фольклора я узнал от него в детстве. Жили бабушка с дедушкой в деревянном с паровым отоплением бараке у реки Урал. Бабушка Маня не ругала меня за побеги из садика, мне было хорошо, а главное в соседней квартире жил мальчик Миша, с которым мне было весело и интересно. Ещё я очень любил Мишкиного отца дядю Диму Арсентьева. Это был удивительный добрейший человек - музыкант, работавший в доме культуры. Дух захватывало, когда я слушал, как он виртуозно играл на трубе. Дядя Дима называл нас «детёнышами» и часто бесплатно пропускал в кино, которое крутили в Доме культуры. Несмотря на то, что Мишка был на шесть лет старше, между нами завязалась крепкая дружба. Мне было шесть лет, Мишке двенадцать, но эта разница в возрасте не мешала нам находить общий язык. Мишка собирал различные значки и прикалывал их себе на футболку, были у него и медали военных лет, различные брошки, цепочки.… При таком параде мы ходили с ним по улицам города, и меня охватывало неописуемое чувство гордости за своего друга и за себя. «Ночуй сегодня у бабки, и пойдём завтра в лес», - говорил Мишка, - ты только родичам не говори. Уйдём тихо на рассвете». И мы уходили в сторону посёлка Тендыкский на дачи. В тех местах тогда недалеко от Урала росли густые вербовые «леса», а точнее, лесополосы, которые мы называли - «талы». Там мы ловили воблу в Урале, купались, загорали, а к вечеру возвращались домой. Родители очень беспокоились за меня в такие дни. Мама ругалась, а отец молчал. Отец меня никогда не ругал и не разу не тронул даже пальцем. Сейчас вспоминаю и не могу порой его понять, почему он так вёл себя? Может быть, потому что очень любил меня? Ребята делали самопалы и стреляли в воробьёв. Пробивали себе дробью руки и ноги. Взрослые ругали их за это, и правильно делали. Мой же папа меня не ругал. Я спросил как-то у него медную трубку для самопала, и он принёс мне её с завода. Кто знал о воспитания меня моим отцом, разводили руками. Вообще не было такого моего желания, которое отец для меня не исполнил бы, дело заключалось только во времени. Я удивлялся, когда кому-то из ребят кто-то из взрослых говорил, пугая: «Вот скажу твоему отцу, он тебе шею дустом-то натрёт…» Нет, для меня таких страхов не существовало. Отец для меня был, как щит, как опора во всём и я с гордостью говорил друзьям, что такого отца, как у меня, нет больше ни у кого на свете. Помню, как-то нас, пацанов, поймали за курением виноградной лозы. Родитель одного из моих друзей при всех публично затушил лозу об язык своего семилетнего сына. Мой же отец только сказал: «Не надо так больше делать». Сейчас я понимаю, что силой воспитать, а тем более перевоспитать человека невозможно. У моего отца был свой метод воспитания, метод узнавания и понимания жизни на своей собственной шкуре. Конечно, это опасно и могло привести к самым не предсказуемым последствиям, но человек, прошедший через такое воспитание, обретает впоследствии способность стойкого самосохранения. Наверное, отец действовал по принципу: кому не суждено сгореть в огне, тот не сгорит?
В огне-то я не сгорел, а вот без глаза чуть было не остался. Сидели мы как-то в беседке, где забияка и шалун, мальчик Павлик заряжал самопал. Зарядил, как положено, но вместо дроби набил в ствол обломки спичек, песок, кору от дерева. Чиркнул о спичечный коробок и, направив дуло, мне в лицо, выстрелил с трех метров. Неделю я ходил с красным, заплывшим глазом, и больше в такие игры не играл никогда.
Любим лакомством у нас мальчишек была чёрная строительная смола. Рабочие – строители растапливали большие куски смолы в бочке на костре и заливали ей крыши домов, стеля сверху рубероид. Мы же воровали кусочки этой смолы и с наслаждением жевали, называя жвачкой. Зубы от этого удовольствия становились сначала чёрными, а потом в процессе жевания приобретали цвет хны. Взрослые не обращали на это никакого внимания. Все к этому привыкли, ведь так делало ни одно поколение ребят. Позднее мы стали жевать восковые свечки, добавляя в них стержни от цветных карандашей, так разжёванная свечка приобретала красный, голубой или оранжевый цвет. Ну и самым высшим удовольствием для нас было, конечно, жевать полиэтиленовые прокладки, которые мы выковыривали из пробок одеколонов и духов! Они приятно пахли, но доставались они нам намного труднее, чем кусочки строительной смолы.
Я был единственным ребенком в семье, и меня, конечно, баловали, но я не был маменькиным сынком и очень не любил, когда меня целовали или гладили по голове. Я рос ужасным шалуном, но шалил я не дома, больше у родственников. Резал лезвием клеёнки на столах, отрезал язычки у ботинок, мог запросто бросить кусок пластилина в кастрюлю с супом. Такие действия вызывали у меня массу положительных эмоций. Меня ругали, конечно, но я не обращал на это внимание. Ёще я любил врать. Мог, например, прийти к родственникам и сообщить, что их срочно приглашают к себе другие родственники, живущие на другом конце города. Телефонов домашних тогда почти что ни у кого не было. Люди собирались, ловили такси, ехали по названному мной адресу, а там замок. Короче говоря, я очень любил шалить. Родственники злились на меня за такие выходки, но потом спустя какое-то время дружно смеялись, а пока они смеялись, я мог зайти в кухню и насыпать бабушке перца в варенье. У меня образовалась целая система вранья и проказ. Я же этого не понимал и считал себя шутником.
Так я жил до школы и думал, что такая с позволения сказать, жизнь будет всегда, но в школе были свои порядки и правила. Началась жизнь с вопросов и ответов. В школу я тоже, как и в детсад, ходил не с особой охотой, хотя учился до четвертого класса – отлично, пока, к несчастью, не поломал ногу. Грамоты за отличную учёбу я долго хранил в отдельной красной папке. Школа была государством в государстве, где царили свои законы, жесткие и беспощадные. Парадоксально, но факт – то, что я был прилежным учеником. По поведению у меня было – пять. В школе я увидел отъявленных мерзавцев из учеников других классов. Они били стёкла, приносили в классы замученных кошек и птиц, оскорбляли матом практикантов учителей и девочек. Я вырос во дворе, но среди моих друзей не было мерзавцев. Были шалуны, безобидные трепачи, но отморозков не было. Школа, именно школа начала в корне менять моё представление о жизни. Я видел, как избивали слабых только за то, что они были слабы. Дети с физическими недостатками вообще не считались людьми. Подонками в основном были дети из неблагополучных семей, хотя и из благополучных семей было немало выродков. Второгодники, тунеядцы-неучи, такие вот немытые, непричёсанные, дурно-пахнущие скоты, размахивающие кулаками и плюющиеся матом, гордо называющие себя - «королями». Хотя в действительности трусы и просто дрянь. Однажды меня остановили на лестнице три охламона второгодника из старших классов. Они требовали денег, вырвали из рук портфель и стали пинать его по коридору. Я оттолкнул одного, но двое других сбили меня с ног и стали бить ногами. Проходившая мимо учительница погрозила им пальцем, и они отстали. Я был в шоке. Как такое может быть? За что? Ведь меня никогда никто не трогал даже пальцем, а тут эта мерзость пинает меня в лицо. Нет, я не заплакал и ничего не сказал дома. Я не был жалобщиком. Через некоторое время, встретив одного из обидчиков на улице, я подошёл к нему и тихо сказал: «Вот если будет война, я тебя тогда - первого убью». Сейчас, когда прошло много лет с тех пор, я не перестаю задавать один и тот же вопрос: Почему та учительница прошла мимо этого преступления над человеком? Ведь в моём представлении слово школа было добрым, святым, мудрым и честным. Так говорила мне мама, так было в кино и книгах. На вопрос, что делать, я нашёл ответ не сразу. Но было совершенно ясно одно - если не защищаться и не давать сдачи, забьют и унизят. Выход пришёл сам собой, когда дядя Коля подарил мне боксерские перчатки. Оставаясь один дома, я часами бил в стену, пока соседи не пожаловались отцу. Отец одобрил моё увлечение боксом, но посоветовал не бить больше в стену. Как-то вечером отец привёз мне самодельную дерматиновую грушу, набитую опилками. Её сделали в заводе, где работал мой отец. Мы подвесили её на крючок в дверном проёме, и я стал тренироваться. Тем временем по двору и в школе поползли слухи о том, что я серьёзно занимаюсь боксом и могу, кого угодно уложить ударом с права. Конечно, как обычно, слухи были преувеличены, но всё же у меня, нужно сказать честно, были довольно неплохо отработаны удары. От занятий боксом у меня стало исчезать чувство неуверенности в себе. Теперь я знал, что смогу постоять за себя. Правило у меня было одно - сам не задирайся, но себя в обиду не давай. Школьные «короли» решили проверить, на что я способен и разработали немудреный план действий. Как-то на перемене ко мне подошли двое и начали словесно оскорблять. Я послушал их, а потом сказал: «Пойдем один на один». Мы вышли во двор. Была, весна я шёл в одной рубашке. Подонков собралось человек десять, а я был один. В их куче были свои «авторитеты» и шестерки. Они ехидничали, кричали матом, я увидел, как один из «авторитетов» толкнул в спину одного из тех, кто был у них за лакея: «Махайся с ним», – заорал в мою сторону, долговязый второгодник по кличке Засос. Ко мне медленно и нехотя подошёл пацан, года на два старше меня, с длинным чубом, закрывающим глаза, и отвисшей нижней губой. «Мочи его», - кричала толпа. Перед моими глазами вдруг появилась та самая чёрная дерматиновая груша, висящая в дверном проёме. Я ударил несколько раз противника и разбил ему лицо. Пацан сел на колени, сплёвывая кровь. Какие-то секунды толпа стояла молча, потом крик: «Ах ты, сука, тварь, ну держись». Я увидел, как один из «авторитетов» достал из кармана отвёртку. С этим мне было явно не справиться. Детина был лет на пять старше меня и намного выше ростом. Я стоял у стены, а он медленно, с улыбочкой, присущей только их кругу, приближался ко мне. Вдруг я увидел, как из-за угла школы вышли два молодых человека. Один из них схватил долговязого за волосы и пнул ногой в живот, а второй разогнал озверелую толпу. Я не знал этих людей, и они меня тоже видели в первый раз. Поняв сложившеюся ситуацию, они решили, что бить одного нечестно. В школе поползли слухи, что у меня есть два брата - самбиста и ещё много всякой чепухи. Больше «школьная» нечисть ко мне не приставала. Они так же избивали слабых, воровали деньги, били стёкла, но меня как будто не замечали. Да, мне повезло, я смог найти выход из трудной ситуации, да и обстоятельства сложились в мою пользу.
Сегодня, когда прошло много лет, я возмущённо спрашиваю: кто родил и воспитал тех малолетних преступников терроризирующих учеников и даже учителей? Куда смотрело общество, милиция, дирекция школы? А дирекция школы смотрела на все эти преступления, образно говоря, сквозь пальцы. Отдельных учителей больше интересовали свежие сплетни, ходившие по кабинетам школы. Хулиганов они просто побаивались. Боялись за своих детей, за оконные стёкла своих квартир. Лучше сделать вид, что ничего не происходит, а значит, в школе полный «порядок». Милиция тоже не проводила какой-то плановой работы. Поговорят, попугают и на этом конец. Хулиганы, нужно сказать, народ ушлый, чувствуют опасность издалека. Затихают на время. Слабину со стороны кого-либо они так же видят, а раз усекли, то начнут приставать, бить, заставлять приносить им деньги, воровать у родителей, унижать и, в конце концов, уничтожат человека психологически или перетянут на свою сторону, сделав таким же уродом, как они сами. Одного из учеников каждый день били в туалете и даже по школьным слухам пытались изнасиловать. Мальчишка молчал. Родители все-таки увидели синяки на его лице, и отец хотел пойти в школу, но сын отговорил его, сказав, что у тех, кто его бьёт, ножи и свинчатки в карманах. Отец не пошёл, то ли послушался сына, то ли струсил.
В нашей школе был случай, когда ученик восьмого класса, панически боявшийся учителя математики, для того, чтобы не посещать его урок, сам бился переносицей о край парты, чтобы пошла кровь, и тогда его освобождали от урока. Другой ученик рвал брючину тоже по причине страха перед уроком, также добиваясь освобождения. Хотя подобные случаи единичные, но не тут ли кроется корень ежедневных прогулов и не желание ходить в школу? Я рос наивным мальчиком, думая, что учителя и директор не знают о безобразиях, творящихся в стенах школы и её дворе. Сегодня я твердо знаю, что все они об этом прекрасно знали, но делали вид, что ничего не происходит. Якобы школа живёт и работает в нормальном режиме. Директору хотелось похвалиться в очередном липовом отчёте об успехах и благополучии своей школы. Зачем же говорить о плохом, зачем вообще замечать плохое? Но то, что происходило в нашей школе, нельзя было назвать просто плохим. Плохо, когда ученик не выучил задание, плохо, когда мальчик дернул за бантик девочку, плохо, когда кто-то списывает у соседа по парте. Но когда куча хулиганов терроризируют школу, наносят телесные повреждения ученикам, потрошат карманы в раздевалке, воруют полушубки и сапоги, оскорбляют матом молодых учителей, это не просто плохо. Это преступно и должно быть наказуемо! Наказание этим ублюдкам пришло, к сожалению, гораздо позже, чем должно было прийти. Они вышли из стен школы, получили кое-как аттестаты наравне с порядочными учениками. Но возмездие отморозкам – неминуемо! Всех их постигла справедливая кара, потому что они сами шли к ней. Кого-то убили в пьяной драке. Многих неоднократно сажали в тюрьмы, где они в последствии умирали от различных болезней. Кто-то зачах от наркотиков.… Но я не об этом. Я не злорадствую. Дело в том, скольким прекрасным ребятам эти мерзавцы подпортили жизни. Ведь годами они совершали преступления в стенах школы на виду у всех. Да, общество отвернулось от них, да, на них не обращали внимания, да, призирали, тянули за уши из класса в класс. Но почему позволяли издеваться над людьми, совершать преступные действия? Как ни крути, но тут очевиден страшный порок общества. Директору и учителям школы не замечать всего этого было нельзя.
Итак, моё представление о людях и жизни менялось с каждым днем. Я часто думал о смысле жизни. Думал: зачем я живу? Зачем хожу в школу, зачем ем, сплю, играю в футбол? «Зачем всё это нужно?» – говорил я себе, ведь всё равно когда-то нужно будет умереть, исчезнуть навсегда с лица Земли. Я искал смысл жизни, задавал себе очень много вопросов, но ответов на них не знал. На мои вопросы отец отвечал довольно оригинально: «Подрастешь, поймёшь». Но ждать не хотелось, узнать хотелось сейчас, сегодня, непременно сегодня. Тогда я ещё не знал, что многие ответы на волнующие меня вопросы придут с годами, для этого необходимо жить: падать и вставать, разрушаться и возрождаться, и всё время двигаться вперёд. Но я этого не понимал и поэтому страшно мучился. Философом я был никудышным. Позднее я пойму, что смысл жизни - в самой жизни. Прожить, принеся в жизнь новое нужное людям слово или дело, и есть основа смысла человеческой жизни – развитие, самоотдача продвижение вперёд себя и своего общества.
Я начал читать исторические романы, но, открыв вдруг для себя, что в них пятьдесят процентов вымысла и лжи, забросил это занятие. Меня не интересовали сказки и детские рассказы, всё это было придумано, хотя и хорошо, но мне нужна была правда, сила мысли, мощь характеров. Родители говорили, что всё у меня впереди и всё будет хорошо, и я верил в это, но, сталкиваясь каждодневно с реальной действительностью, понимал, что всё не так просто, а, наоборот, очень сложно, непонятно, запутано и хитро. Позднее я пойму, что жизнь есть игра. Люди втянуты в эту игру, а раз игра - нужно играть. Но играют люди по разному. Кто честно, а кто нет, – норовя затаить краплёную карту. И каждый непременно хочет выиграть, значит, обыграть другого человека. Выиграв, люди радуются и возвышают себя, но, проигравши, вдруг меняются в лице, наполняются чувством злобы и только самые сильные находят в себе силы не обозлиться, не поддаться чувству зависти и мести и честно продолжать игру.
Ко мне рано пришло то светлое чувство, которое люди называют любовью. Конечно, любовь есть понятие философское, и физиологическое люди зрелого возраста понимают её совсем по иному, нежели молодые. Но ведь я был тогда даже не молодым, я был ещё, по сути дела, ребёнком, мальчиком из шестого класса. Внезапно целиком и полностью подчиненный своему светлому вспыхнувшему чувству.
Как-то утром на первом уроке учительница представила нам новую ученицу Иру. Сначала она мне жутко не понравилась - большие карие глаза, выразительные брови, румяные пухленькие щёчки с ямочками. Было что-то в её лице далекое экзотическое, не такое, как у других девочек. Шло время, и я начал понимать, что хочу её видеть. Находясь дома, я думал только о ней, ждал, когда наступит утро нового дня, что бы увидеть её в классе. Её серую кроличью шапочку и красное пальто я мгновенно улавливал взглядом в бурлящей толпе учеников. Свои чувства я таил за семью замками. На дворе весна! Я с приятелем провожаю Иру после школы домой. Она жила в соседнем доме. Мы болтали с ней о всякой чепухе. О каких-то самолётах без крыльев, разбойниках в черных машинах, оживающих трупах… Ира внимательно слушала и, наверное, верила нам, а может, быть была просто хорошо воспитанной девочкой и не хотела возражать. И в какой-то момент я понял, что мой приятель тоже стал испытывать к ней душевное расположение.
Весной дни теплее и длиннее. Ира стала выходить во двор вечером погулять, мы же, как два верных пса, были всегда рядом. Как-то мы прождали её до десяти вечера, но она почему-то не вышла. Сергей, так звали моего приятеля, посмотрел на меня и вдруг неожиданно спросил: «Ты что, влюбился в Ирку?» У меня ослабели ноги. Ну, разве можно было об этом вот так запросто спрашивать? Я покрутил пальцем у своего виска: «Ты чего, того, что ли, я просто так, делать нечего, а ты?» - спросил я его. Сергей втянул голову в плечи: «Да я её терпеть не могу». Мне очень не понравились его слова, но я промолчал. Возразить - значит, раскрыть свои чувства, и тогда все в классе узнали бы мою тайну. Сергей потоптался на одном месте и вдруг неожиданно для меня сказал: «Я сюда больше не приду, да ну её, надоело» – и он, посвистывая, пошёл домой. Для меня это было трагедией. Ночью я не мог заснуть. Я понимал, что если не пойдет Сергей, то и мне к ее дому дорога будет закрыта. Дело в том, что я жутко стеснялся – комплексовал. Вдвоем с Сергеем было проще, но одному - нет, я бы не смог. Я не учел, что мой друг тоже, как и я, втайне был влюблен в Иру, а говорил он так тоже, как и я, по причине сокрытия своих чувств. Наступил новый день, затем вечер, я смотрел в окно на соседний дом, и вдруг увидел выходящую из своего подъезда Иру. Она остановилась у лавочки, постояла, поглядев по сторонам, и, бросив на асфальт чёрную коробочку из-под сапожного крема, стала играть в классики. Я очень хотел, что бы она посмотрела на моё окно, увидела меня, подошла бы и сказала: «Выходи на улицу». И тогда бы я открыл окно и крикнул ей, что выйти не могу, что закрыт или что ни будь ещё в этом роде. Я ждал, но Ира не смотрела в мою сторону, и я мучительно переживал. Вдруг в дверь постучали. На пороге стоял Сергей. На ногах его были новые кеды: «Пойдем гулять, за дом сходим». «Куда, куда?» - удивлённо спросил я. За дом – означало к Ире! Через пять минут мы были у её подъезда. Ира играла в классики, и я увидел, как от её пальто отлетела бордовая пуговица. Наклонившись, незаметно я поднял пуговицу и спрятал в карман пиджака. Ира не заметила своей потери, а я ей ничего не сказал. Дома я достал из кармана её пуговку и, положив на ладонь, долго смотрел на неё. Это был пик моего блаженства. Ира, как будто была рядом, и я мог смотреть на нее, сколько захочу, держать в руке, и даже гладить. Сегодня я с иронией вспоминаю то чувство, которое овладевало мной. Но всё чаще и чаще ловлю себя на мысли, что это, наверное, и есть любовь, когда ты любишь человека лишь только за то, что он есть, живет рядом и тебе от этого хорошо, и ты не требуешь от него, ничего, кроме внимания, взгляда, улыбки. Прав был поэт написав: «Любви все возрасты покорны».
Теперь мы ходили в соседний двор каждый день, и всё было бы, как всегда, если бы со мной не случилось несчастье. Катаясь с металлической горки в детском саду, что был расположен недалеко от дома, я поломал правую ногу. Вечером детей в саду не было, и мы часто ходили туда кататься. Перелом был сложный, ногу мне загипсовали, и я месяц лежал на спине. Настроение было скверное, нога под гипсом болела, и я ничего не мог поделать с этим. Но мои физические мучения были ничто по сравнению с муками душевными, мне было плохо, потому что я не мог видеть Иру. Через месяц гипс с ноги сняли и, сделав снимок, определили, что кость срослась неправильно и что, если не сломать снова ногу и не сложить её правильно, я останусь хромым на всю жизнь. Помню, как отец нервничал и ругал врачей, неправильно лечивших меня, а потом была операционная. Молодой приезжий врач, кандидат медицинских наук из Казани, сделал всё, как нужно. Снова почти месяц на спине, физические мучения и бесконечная доброта, и забота родителей.
Так пролежал я до лета, школу пропустил и безнадёжно отстал по программе. Наступили школьные каникулы, ребята бегали, прыгали, купались. Мне же нужно было учиться ходить заново. Гипс сняли, и я увидел, что нога несколько усохла, а самое главное, она не сгибалась в колене, её нужно было разрабатывать. Отец принёс мне новые костыли, подогнал под мой рост и я начал передвигаться по комнатам квартиры. Теперь я мог подойти к окну и увидеть в соседнем дворе Иру. Я часами дежурил у окна, но ее почему-то не было. Мой приятель сказал мне, что она уехала отдыхать на каникулы в Грузию и когда вернётся, неизвестно. И я начал ждать её возвращения. Понемногу я стал выходить на улицу, мне было стыдно: висящая нога, костыли, всё это унижало меня, придавало мне жалкий вид. Отец говорил, что не нужно никого и ничего стесняться. Что всё пройдёт, что такое может случиться с каждым человеком. Особенно мне помогали его рассказы о великих людях, оставшихся без ног, рук, но не сломавшихся, а наоборот, доказавшие всем, что они такие же, как все, а может быть даже лучше. И я верил в своё полноценное выздоровление. На костылях ходить я научился довольно быстро. Как-то, прогуливаясь около дома, я вдруг увидел её. Ира шла веселая и беззаботная, посмотрев на меня, она кивнула мне головой: «Приветик!» Я стоял, как вкопанный, на костылях с поджатой правой ногой. Она даже не остановилась, не спросила, как дела, здоровье, она просто прошла мимо, как проходят мимо столбов, лавочек, как проходят мимо того, кого знают, но о ком не думают и не вспоминают. Еле сдерживая слёзы, я стоял, провожая её взглядом. Это была трагедия.
Вскоре я начал потихоньку ходить без костылей. Отец шел сзади и нес их, я же с опаской шел, хромая впереди. С каждым днем я ходил все лучше и лучше, но нога почему-то отекала, тогда я ложился на диван, клал ногу на подушку и долго лежал в таком положении. У меня появилось непреодолимое желание разрабатывать ногу, приседать.… Теперь я целыми днями пропадал на спортплощадке. Пинал выздоравливающей ногой мяч, бегал по кругу и не потому, что так было нужно, а потому, что мне этого хотелось. Мама часто говорила мне, береги ногу, она ещё слабая,… Короче говоря, я её не слушал и в результате осенью ходил практически не хромая. Сегодня я знаю - щадил бы я ногу, оберегал бы её, наверное, никогда бы не излечился. Именно физкультура, нагрузки и большое желание спасли меня. Теперь я ходил с гордо поднятой головой, мои костыли ещё долго висели в прихожей на гвозде, всё время, напоминая о тех тяжелых днях моей жизни. После болезни я изменился, стал каким то более серьёзным, более осторожным. А та девочка из соседнего дома почему-то стала меньше нравиться, я теперь всё реже думал о ней, всё реже смотрел в окно на её подъезд. Как-то я что-то искал в своем книжном шкафу, как вдруг из-под книги выкатилась та самая бордовая пуговка от её пальто. Я взял её в руку, несколько раз подбросил вверх и сунул в карман. Теперь это была самая обыкновенная пуговица, а Ира - самая обыкновенная девочка. Конечно, моё чувство было обречено на угасание, и причина тому был мой возраст, и все же мне приятно вспоминать, что со мной случилось такое. Вся прелесть того чувства заключалась в том, что оно вспыхнуло, ослепило, затмило собой всё, разгорелось и погасло.
Однажды вечером отец пришел домой и сказал, что через месяц поедем на поезде всей семьей в гости в г. Алма-Ату. Радости моей не было конца. Разве думал я о поездке в Алма-Ату, да еще на поезде, вот это жизнь! Ах, как я торопил этот день, по несколько раз примерял свою новую футболку, в которой должен был поехать, искал на карте этот город и, конечно, хвастался ребятам. Один из моих приятелей предупредил меня, что за горами там Китай, а город Алма-Ата находится в какой-то пропасти на жуткой глубине, где холодно и сыро и поэтому там почти нет воробьев. Ночью я долго думал о том, как мы туда поедем. Поезд, наверное, думал я, сначала заедет на гору, а потом по другой стороне горы будет медленно на тормозах спускаться по склону в низ. На следующий день я спросил у приятеля: «Как же поезд спустится с горы в город, ведь он же может перевернуться, и тогда все погибнут?» Мой приятель немного подумал и спокойно, с видом делового знающего человека, ответил: «Не бойся, не перевернется, это специальный поезд, который с помощью крючков цепляется за рельсы». «Ну, это другое дело!», - обрадовался я, а то ведь перевернулся бы. Между тем подходил день отъезда, и вот вокзал, вагон, купе и верхняя полка. На столике помидоры, колбаса, чай, бутылка сухого вина «Варна» и пачка сигарет. Тронулись. Хорошо! Степной ветер обдувает лицо, запах полыни, стук колёс, вот это жизнь! Едем! В самую настоящую столицу! Лежишь себе на полке, покачиваешься, пьешь лимонад, и ничто тебя не тревожит, не беспокоит, не тяготит. Уже через сутки я начал упорно вглядываться вдаль, в надежде увидеть горы, мне даже показалось, что поезд несколько наклонился и уже ползёт вверх. Я посмотрел с полки вниз, отец читал газету, мама спала: «Когда же будут горы?» Попутчик, лежавший на соседней верхней полке, посмотрев на меня, с ухмылкой тихо сказал: «Уже на горе». Как на горе, подумал я. Наверное, ночью, когда я спал, мы поднялись на вершину, а ведь я так хотел увидеть горы, потому что не видел их еще ни разу. В обед мы пошли в вагон ресторан. Отец заказал еду, мне лимонад, а себе графинчик водки. «Зачем, ты пьешь водку?» – спросил я отца. «Подрастешь, поймешь»,- ответил он. Отец часто так отвечал, наверное, это был правильный и мудрый ответ для меня, моего возраста. «Чего грустный?»- спросил отец. «Так, ничего, жаль, горы проехали, а я так хотел их увидеть». Отец улыбнулся: «Какие горы, мы до них еще не доехали. Это все оттого, что ты не знаешь географию и не понимаешь людей. Дяденька пошутил, а ты поверил, нельзя все в жизни принимать за правду, люди бывают разные, кто пошутит, а кто соврет со злым умыслом и тогда может быть очень плохо». Из ресторана мы шли, проходя по вагонам. Люди спали, сидели, читали, ели, пили, а еще играли в карты. Один молодой человек подошел к отцу и, тасуя колоду карт, предложил сыграть в дурака. Я обрадовался, но отец силой втолкнул меня в открытое купе и захлопнул за собой дверь.
«Никогда, слышишь, никогда ни с кем не играй в карты и вообще не притрагивайся к ним». Позднее мама мне расскажет, что в молодости, в поезде, возвращаясь из города Пермь, отец в пух и прах проигрался в карты, проиграв много денег, он захочет отыграться и проиграет чемодан с вещами и обручальное кольцо.
Поезд, покачиваясь, катился к горизонту. Вдруг я увидел на насыпи огромное количество мёртвых сайгаков. Несколько километров вдоль железнодорожной полосы лежали эти несчастные, мёртвые животные. Я никогда не видел такого количества погибших животных, их были тысячи. Передо мной открывался мир с его жестокой реальностью.
Кажется, подъезжаем. Ну, вот и Алма-Ата! Выйдя из поезда на перрон, отец сказал, вглядываясь вдаль: «Город Верный». Мы садимся в автобус и едем по нужному маршруту. Я смотрю из окна автобуса. Вон они горы, красиво и город очень красивый, зелёный, большой. Я впервые в другом городе, да ещё в таком! Длинная улица, по обе стороны - частные дома. У одного из домов стоят два пожилых человека, это дядя Лёня и тётя Клава, очень милые и гостеприимные люди. Видя нас, торопятся на встречу. Мама вручает хозяйке цветы, отец крепко жмёт руку дяде Лёне. Из дома выбегают моя двоюродная сестра Татьяна и её муж Саша. Все обнимаемся, целуемся. Дядя Лёня уже далеко не молодой человек, крепкого телосложения, бывший фронтовик, военный лётчик. Его супруга тётя Клава - подвижная и весёлая, женщина с тяжёлой судьбой. Эта мужественная мать родила пятнадцать детей, и всего двое остались в живых. Остальные умерли ещё детьми в разных возрастах. Время было голодное и тяжёлое. Один из двух выживших её сыновей - Саша. Он всегда с нами, весёлый шутник, бывший танкист, служивший в Венгрии. Рубаха – парень!
Вечером была баня. Она построена во дворе дома. Сначала мылись мужчины. Я видел, как мужики хлестали друг друга берёзовыми вениками, а ещё лили, холодную воду на какие-то камни и от этих камней шёл очень горячий пар. Тогда я, задыхаясь, садился на пол и сидел, не вставая. Так было прохладнее. В предбаннике, когда мы одевались, я спросил у Саши: «Что это за камни и зачем на них плескают воду?» «Это чтобы жарче было» - сказал он. Из бани я вышел на улицу, как после какой-то кошмарной пытки. В Гурьеве мы ходили с отцом в баню, я даже заходил в парную, но такого жара я ещё не видел.
Мама с Татьяной тоже готовились после нас идти в баню. «Ну, как банька?»- спросила мама. «Нормально, - сказал я, - только очень жарко». Сестра посмеялась надо мной: «Тоже мне, мужик - пара не вытерпел». Я пристально посмотрел на неё и сказал: «Зайди, узнаешь, как там». «Зайду, уже иду», - сказала она, и они вдвоем с мамой пошли к двери предбанника. У двери я их остановил и деловито сказал: «Если вам там будет очень жарко, плесните пол ведра холодной водички на камни, станет прохладнее». Сначала было тихо, потом крик, и уже через пять минут две полураздетые женщины были во дворе. Они были очень злые, в эти минуты я подумал, что мне нужно временно исчезнуть. Выйдя за калитку, я медленно пошёл вниз по улице. Смотрел на дома, на незнакомых мне людей, всё было для меня впервые, по-новому, не так, как дома. Дойдя до большого оврага, я решил вернуться назад. Во дворе уже был накрыт стол, пахло жареной курицей и салатами. Подойдя к столу, я спросил у сестры: «Ну, как банька?». «Негодный мальчишка! - закричала она, - из-за тебя мы не смогли нормально вымыться!» А потом все смеялись и долго до темноты ужинали и пели песни.
На следующий день рано утром все поехали на машине в горы. Экскурсоводом был Саша. Похоже, Шурик, знает всё и всех в этом городе. Покуривая трубку, он деловито подсказывал водителю, куда и как лучше проехать. В горах разбили палатку и жили там три дня. Горы, свежий воздух, горная речка Алматинка, шашлыки - всё это осталось в памяти, как прекрасные дары жизни.
Вечерами во дворе дома дядя Леня подолгу рассказывал мне о Великой Отечественной войне. Он высоко над столом поднимал ладонь, демонстрируя заход самолета в смертельное пике. Иногда он на минуту замолкал, глядя в небо, тяжело вздыхая, покачивая головой.
Как-то раз я с родителями пошёл в город. Мы ходили по магазинам, любовались архитектурными ансамблями, были в зоопарке. У книжного киоска я остановился и прочитал объявление о том, что в продаже имеется моментальная лотерея, выигрыш до 20-ти рублей можно получить сразу у киоскера деньгами или товаром на выбор. Лотерея стоила тридцать копеек. Я подбежал к отцу и попросил у него деньги. Через несколько секунд в руках у меня был лотерейный билет с выигрышем в пять рублей. Я обрадовался. Повезло, целых пять рублей! Женщина киоскер крикнула мне в окошко: «Ну, чего там у тебя?» «Пять рублей», – сказал я. «Да? И чего ты хочешь на свои пять рублей?»- строго спросила она. «Деньги», - сказал я. Лицо ее побагровело, она поправила очки на носу и, покачав отрицательно головой, процедила сквозь зубы: «Чего захотел, мал ты еще, деньги иметь, возьми вон лучше книжек на всю пятерку, почитай, тебе же польза будет». Я стоял, как оплеванный, но не отступал: «Лучше, пожалуйста, деньги». «Да кто тебя воспитывает? - закричала киоскерша, - а еще, наверное, пионер? Как тебе не стыдно в твоем-то возрасте о деньгах думать…. А ведь школьник и в комсомол, наверное, хочешь?» Тут подошла мама и, соглашаясь с гневной киоскершой, взяла на пять рублей разных книжек. Мама сунула мне их в руки и нервно сказала: «Чего тебе, действительно, с деньгами делать, что нужно, мы тебе купим». Домой я шел с низко опущенной головой, мне было плохо оттого, что я был плохой, а еще было очень стыдно, что я никудышный пионер и, наверное, меня никогда не примут в комсомол. Я снова и снова задавал себе вопрос: что я сделал плохого? Ведь в объявлении было сказано: на выбор - товаром или деньгами. Придя, домой, я бросил книги на стол, одна упала на пол, и я прочитал её название - «Ребятам о Ленине». «Видишь, какие хорошие книги, – сказала мама, - ты их читай, и всё поймешь». «У меня есть такая книжка дома, – сказал я, - она не интересная, и я не буду её читать». Мама подняла книжку с пола: «Это то, что тебе сейчас нужно знать». «Не хочу, не нужно», – упрямился я. Тут подошёл отец: «Не хочешь, не читай – сказал он, - но с взрослыми, тем более с мамой не пререкайся, читать книги тебе необходимо».
Тогда я ещё не знал, что, родившись на свет, я автоматически был задействован в общую систему жизни общества, в социальную прослойку, где у меня уже была своя полка, своя окраска. Я должен был быть, как все, и это постоянно довлеющее требование мне очень не нравилось. Мне хотелось быть самим собой, таким, какой я есть, но быть собой было очень тяжело, а в некоторых ситуациях даже невозможно.
Мы уезжаем из Алма-Аты домой. Кроны деревьев, как будто бы машут нам вслед.
Поезд тронулся. Я смотрю в окно, на перроне дядя Леня и тетя Клава провожают нас взглядом. Тетя Клава машет платочком. До свидания! Тогда я не знал, что вижу этих милых стариков в последний раз. Они умрут через несколько лет.
Хотелось домой, на дачу, к ребятам. Хотелось рассказать им обо всём увиденном, похвастаться новым широким кожаным ремнём, а ещё очень хотелось искупаться в Урале.
На вокзале в Гурьеве нас встречают родственники.
Дядя Коля, мамин брат, бежит к нам на встречу. Этот невысокого роста, плотного телосложения мужчина с волнистым чубом, напоминающим петуший гребень, который он, обычно, стоя перед зеркалом, называл – «цунами». Шутник и весельчак, бывал всё время навеселе, как он сам про себя говорил: чувственно нахожусь в состоянии лёгкой волнообразности. Пройдут годы, и он скончается от инфаркта миокарда на своей даче, а сегодня он весел и бодр, с удовольствием несёт, помогая нам, самые тяжелые сумки. Дядя Коля был человеком с доброй душой. Любил хвастаться своими мускулами, а ещё он всем родственникам, соседям и знакомым давал прозвища. Прозвища те были безобидными, шутливыми и люди на него не обижались. Вот, например, моего отца он звал Мужичком. Мужа старшей сестры Глобусом, соседа – Одуванчиком, зятя – Гномом. Приятеля сослуживца – Коалой за то, что тот был очень медлительным и долго ходил за бутылкой вина в магазин, супругу дядя называл – Маткой. Его же самого жена в шутку называла «хреновым богачом» за его привычку в пьяном виде сорить деньгами. Конечно, он их просто тратил на вино и водку. Дядя Коля был секретарем партийной организации предприятия и иногда по великой нужде брал взаймы из кассы партийные взносы для «восстановления» физического и психического здоровья. Потом, конечно, вкладывал из зарплаты. Но это было потом, а сегодня он был «богачом» и был, как всегда, навеселе. Об этом человеке я часто вспоминаю с грустью и улыбкой. Как-то раз он остался дома один, жена и дочь уехали отдыхать в Свердловск, он же поехать не мог по причине необходимости работы на дачном участке. Я пришёл к нему в субботу утром, он лежал на диване в одних трусах и носках. В квартире стоял тяжелый запах перегара, видно было, что гулял дядя Коля не первый день. Увидя меня, он очень обрадовался: «Заходи, Юрец, садись». Усадив меня за скрипучий круглый стол, стоявший у дивана, принялся рассказывать мне о своей тяжёлой жизни, службе в армии и неразделённой любви. Дядя говорил и пил вино. Закусывал килькой и снова говорил, плакал и шутил, опять пил и снова что-то рассказывал. «Не будет, нормальный солдат есть пенсак!» - так он называл перловку, которой кормили служивых. Я сидел, внимательно слушая его, и всё, что он говорил, принимал за истинную правду. Временами дядя, похоже, впадал в ступор, откидывался на спинку дивана и, не моргая, минуты две смотрел, куда то вверх между подсвечниками люстры. Тогда я дёргал его за руку, и он на время приходил в себя. Открывая очередную бутылку вина, он обещал мне, что завтра подарит настоящий пистолет и патроны к нему, что где-то в кладовке у него спрятана сабля, папаха, пулемётная лента и генеральские погоны и все это, он решил отдать мне. При этом он щурил левый глаз, грозил мне пальцем и, насколько мог, серьезно говорил: «Только смотри, ни в кого не стреляй, оружие ведь настоящее с фронта». Я с благодарностью кивал головой и спрашивал лишь одно, когда он мне все это подарит. «Завтра приходи пораньше, я все приготовлю». Ночью я долго не мог заснуть, все думал о завтрашних подарках, а утром уже в восемь часов я был у него. Николай Иванович ходил по квартире с опухшим лицом, на полу валялись пустые бутылки, в комнате пахло чем-то кислым…
«А, Юрец - огурец, чего пришёл так рано?» Я стоял в коридоре, держа в руках хозяйственную сумку для подарков, обещанных мне дядей Колей. «Ты чего, Юрец, в магазин что ли, ну тогда вот тебе три рубля, купи мне бутылку вина, скажи, что отец просит, продавец поймет». Я взял три рубля и, положив их в карман брюк, спросил: «А как же пистолет и патроны?» Дядя Коля смотрел на меня с недоумением и испугом: «Какие ещё патроны?!» «Такие! – крикнул я, - и погоны генеральские, и сабля с папахой». Дядя Коля сел на стул: «Ты чего, Юрец, заболел что ли?» На глазах у меня появились слёзы. «Я-то не заболел, а Вы врун», – хлопнув дверью, я выбежал на улицу. Вспомнив о трех рублях, я зашел в гастроном и купил дяде бутылку кагора. Взяв бутылку, Николай Иванович присел, вид у него был, как у человека, похоронившего всю родню, причем сразу. «Ты чего мне принёс? - закричал он, ударив по столу кулаком. - Ты мне на последние деньги церковное вино купил, там же есть «акдам» по два двадцать, смотри, дам сейчас раз, вспотеешь кувыркавшись». Потом, он морщился, но пил это вино. «Рубиновые» капли текли по небритому подбородку, падая на пол. Напившись под завязку приторного кагора, дядя рухнул на диван, а я тихо вышел за дверь.
Так я встретился с ложью, а точнее, с пьянкой порождающей ложь. Тогда я еще не понимал, что дядя мне врал, не специально, а потому, что не мог не врать, не мог контролировать себя, свой мозг, одурманенный алкоголем.
Сам, не желая того, я затаил обиду на дядю Колю. Как-то раз, будучи на его даче, когда его не было, я истыкал гвоздем ствол молодой яблони. Помню, как дядя Коля жаловался моему отцу: «Вот сволочи, слышишь, Мужичек, стрельнули дробью в ствол яблони, он весь в дырках от дроби». Мне почему-то очень захотелось, что бы дядя узнал о том, что никто на его даче не стрелял в яблоню, а сделал это я, и я сказал ему об этом. Дядя привстал со стула: «Ты?». Он поднял голову вверх и развел руки, в стороны топнув ногой: «Ну, как, Мужичек, с ним говорить, он же самый настоящий вредитель».
Дома отец взял меня за руку: «Зачем ты это сделал? - серьезно спросил он. - Для того чтобы вырастить яблоню, нужно время и труд». Я помолчал, а потом тихо сказал: «Что бы он ни врал мне». Конечно, я совершил очень плохой поступок, конечно, дерево ни при чем, конечно, это хулиганство, за которое нужно отвечать, но мне очень хотелось, что бы справедливость восторжествовала, и я добивался ее таким мерзким и гнусным способом. И все-таки, если сказать честно, я любил дядю Колю. Мне очень нравились его шутливые рассказы и прибаутки, а ещё нравилось, как он плясал на свадьбах и вечеринках, похлопывая себя ладонями по груди, ушам и затылку. Плясал дядя неистово, самозабвенно с напором, пристально вглядываясь в глаза наблюдающим, поэтому в эти минуты вокруг него образовывалась зона отчуждения. На любой случай жизни у него всегда был готов новый анекдот. Бывший чекист, капитан запаса, большой любитель футбола, сам бывший футболист. Таким был дядя Коля. Но было в его характере то, что мне очень не нравилось и даже раздражало. Его дача находилась через три дачи от нашей, и он очень любил её хвалить. Вот, например, он мог прийти к нам домой, и сказать моей маме: «Ты знаешь, сестра, на вашей даче коровы пасутся, все грядки потоптали, а всё из-за того, что ваши мужики не сделали хорошую ограду. Вот у меня, приезжай, посмотри, как всё закрыто». Или ещё хвалился: «Вот у меня помидоры, попробуй-ка, какой вкус, а у вас? Говорил я им, покупайте рассаду, где я покупаю, а они взяли её в другом месте» и т.д. Я знал, что дядя Коля всё преувеличивает и просто заводит мою маму. Мама же верила ему, и когда он уходил, долго отчитывала отца. Мне было обидно. Мы работали на даче не хуже дяди Коли, и помидоры у нас были не хуже. А какой у нас был виноградник! Таких сортов, как у нас, не было на дачах ни у кого. Чубуки отец привозил с Крыма. Урожай мы снимали по тридцать вёдер, но про это дядя Коля молчал, зато он мог найти у себя на даче в грядке самый большой баклажан или болгарский перец, прийти и показать их маме: «Вот, сестра, какую рассаду нужно было брать! Там, где я брал, не послушали меня, лодыри».
Дачу мы сажали совместно со старшей маминой сестрой. Дача была на две семьи. Соответственно наш участок размером был больше стандартного.
Короче говоря, дяди Колины провокации мне надоели, и как-то осенью, когда дяди не было на даче, я оставил ему в двери записку примерно такого содержания: «Весной не досчитаешься десяти молодых деревьев, они будут зимой спилены. С приветом! Рембо».
Помню, как, приехав на дачу и прочитав мою записку, дядя Коля нервно ходил по грядкам, собирая последний урожай. Он угрюмо молчал, и что-то шептал себе под нос. Конечно, я не собирался трогать его саженцы, я так, с позволения сказать, пошутил с ним, но он этого не понял и воспринял записку всерьёз. Дело в том, что каждую зиму наши дачи подвергались нашествию хулиганов, и случаи поломки саженцев имели место. Потом я забыл про ту записку, но как-то зимой мама, придя, домой сказала: «Бедный Николай каждую неделю на автобусе ездит на дачу, ведь уже не молодой человек, мороз, грязь, как тяжело». «А чего он туда ездит? – спросил отец, - весной бы и поехал». Мама покачала головой: «Да кто-то написал записку ему, что спилит все саженцы этой зимой. Душа то, небось, болит». «Кто?» - возмутился отец. «А кто знает, бумага была в дверях домика на даче». Мне стало очень жалко дядю Колю, и я сказал, что написал записку я. Мама хлопнула руками по коленям: «Как ты мог, сейчас же иди и скажи ему об этом». Я пошёл.
Дядя Коля лежал на диване, чувственно плача в широкую мозолистую от лопатного черенка ладонь. По телевизору пела Валентина Толкунова: «Ты за любовь прости меня, я не могу иначе…» Дядя часто плакал под эту песню, когда бывал навеселе, а навеселе он был всегда. Вислоухий сосед, сидевший рядом, смотрел на него с пониманием и сочувствием. Три бутылки с вином «Солнцедар», стоявшие на столе, предвещали душевный длительный разговор. В кухне, попивая чай с клубничным вареньем, сплетничали от души жена с подругой, которую дядя в шутку называл Сколопендрой. «Привет, дядя Коля, – крикнул я с порога, но обувь с ног не снимал. - Как деревья на даче растут, никто их ещё не спилил? И не спилят! Это ж я тебе записку написал». Дядя привстал с дивана и, кусая судорожно нижнюю губу правым верхним резцом, на котором была надета блестящая коронка из белого металла, медленно, без слов направился в мою сторону. Взгляд у него был, как у удава, готовившегося поймать свою жертву. Я понял, что он не шутит, и вышел за дверь.
Весной я встретился на даче с дядей Колей. Прошло время, и он несколько подзабыл о записке. Погрозив кулаком, он прокричал мне свою любимую поговорку: «Смотри, дам раза, вспотеешь, кувыркавшись».
Я очень любил бывать на своей даче, мне нравилось работать на земле, а еще я очень любил сажать новые саженцы. Увижу у кого-то на даче плодоносную вишню, осенью прошу отросток от дерева и сажаю у себя. Так же сажал сливы, черешню… Удивительно то, что все, что бы я ни посадил, принималось и впоследствии давало плоды. Дача наша была на две семьи, а документ на неё был у маминой сестры, т.е. оформлена была дача на нее, наверное, потому что старшая. Мама часто говорила отцу, что нужно юридически поделить участок, что бы у нас тоже был на него документ, но отец наотрез отказывался. «Ну, как я буду делить свою же дачу, которую я посадил, ведь мы же родные, нас люди засмеют…» И не поделил, а что было потом, я расскажу дальше.
Старшая мамина сестра тётя Зоя была женщиной психически неуравновешенной. У неё было множество неврозов и один из них – невроз навязчивых состояний. Она непрерывно довольно громко шмыгала носом, почти хрюкала. По любому пустяку она начинала паниковать, а еще она была очень завистливая и раздражительная. Появилась на даче у соседа бочка, такую же бочку нужно было и ей; привезет другой сосед машину навоза, и ей необходимо точно такой же навоз, хотя своего было, хоть отбавляй. Своему мужу она говорила: «Вон сосед Валерка у вас в заводе работает, вчера принёс с работы какую-то лампу дневного света, а что вот тебе дураку такую же не принести?» Меня она постоянно изводила одним и тем же вопросом: « Юра, а что сегодня мама готовила?» Я сначала говорил ей правду, но потом меня её вопрос стал раздражать, и я придумал шутливый ответ: «Мясо по аргентински». «Что за мясо такое она всё готовит?» - спрашивала она с интересом. Я сказал: «Сходите, попробуйте, сегодня как раз опять мясо по аргентински». Тётя сходила и, наевшись гречки с молоком, долго косилась на меня. Муж тети Зои, кстати, мой крестный отец, был человеком хитрым, скрытным и сильно пьющим. Я никогда не видел, чтоб он работал на даче. У него был туберкулез лёгких в закрытой форме, и он приезжал на дачу, чтобы отдыхать и пить вино. Короче говоря, рабсила на даче были я и мой отец. Так на протяжении почти двадцати пяти лет сажалась и растилась эта дача. Не скажу, что она была образцовая, но фруктов и овощей было очень много.
На дворе семидесятые годы - провозглашение великой державы, самовосхваление и самодовольство. Низкокачественная продукция со знаком качества, бесконечные собрания, планы, бюрократизм и сокрытия правды.
Это было своеобразное время, и, конечно, оно непременно должно было, когда-то закончится, и оно закончилось распадом СССР. Конечно, союз развалился по нескольким причинам, но я не о причинах, я о людях. О людях как всегда не подумали. Человек ведь не выбирает, в какое время ему жить. Ему просто хочется жить и жить хорошо. В семидесятые годы жить было вроде бы проще. Низкие цены на топливо и отдельные продукты питания, услуги, а то, что никудышное качество, так мы – люди - к этому привыкли. То была обманчивая простота. Некоторые сегодня ностальгируют по тому времени. Люди часто тоскуют по прошлому, и иногда кажется, что в прошлом всё было лучше, чем в настоящем. Так уж устроена наша психика. Прошлое - наша прожитая жизнь, а жизнь у нас одна, но нельзя слепо защищать всё прошлое, тем самым, останавливая движение вперёд. Конечно, не всё было тогда плохо. Безусловно, было хорошее, но ведь смотря с чем сравнивать.
1973 год. Август, мне тринадцать лет, отец покупает автомашину «Москвич-412». Едем брать. Ах, как хочется, что бы была голубого цвета. Подъезжаем к вокзалу, новенькие авто в смазке, цвет серо-голубой, стоят на платформах. Ничего, тоже хороший цвет! Последние формальности, и долгожданная покупка в гараже. Теперь есть на чем на дачу ездить. Купить автомобиль в те времена было всё равно, что слетать на Луну. Завистливые взгляды соседей, а для меня, мальчишки, неописуемая радость.
Между тем наступало тяжелое время. Время горестей и утрат, огорчений, незаслуженных обвинений и упреков в мой адрес. Время понимания жестокости жизни и людей, время формирования привычек и характера.
Мы ездим на дачу на своей машине, отец очень плохо управляет автомобилем, видно, как он испытывает страх, садясь за руль, для него это почти что пытка. Напротив, мне очень хочется управлять машиной, и, выезжая на степную дорогу, я сажусь за руль. Я быстро научился водить автомобиль, управлял им легко, раскованно, играючи. Короче говоря, испытывал от этого огромное удовольствие.
Сентябрь. Едем с отцом с утра на рыбалку, в сторону семнадцатого аула. Свернув с грейдера, ищем, как по степи пробраться к Уралу, долго плутаем, но все же находим выход.
Лесок, подернутый дымкой утренней прохлады, спокойная вода, крики чаек и всплески рыбы. Я получаю массу удовольствий от таких прогулок. Что может быть прекраснее природы? Да, места у нас в верховьях Урала очень красивые!
Я с детства люблю природу. Могу часами ходить по песку и смотреть на воду, а еще мне очень нравится лежать в траве и смотреть в небо - такое чувство, что организм твой наполняется энергией, становится сильнее и крепче. Благодать! А звёздная ночь - это же чудо! Я просто очарован красотой наших мест. В жизни я мог и могу сказать про непонравившегося мне чем-то человека плохо, а вот про природу, какая бы порой капризная она не была, сказать и даже подумать плохо не мог никогда. Потому что она и есть – Величайшая Красота!
Смотрю на отца и вижу, что вид у него какой-то безразличный, уставший. Нет энергии, нет искорки радости в глазах. Подхожу к нему и сажусь рядом на траву. Отец молчит, и вдруг тихо еле слышно, бросая с яра сухую ветку, говорит куда-то вдаль: «Уж небо осенью дышало». Я хотел, было продолжить, но он глубоко вздохнул, давая понять мне, что нужно молчать. О чем тогда думал отец? Я не знаю. Может быть, он предчувствовал свой ужасный конец жизни? Отец нежно обнимает меня за плечи, и мы оба молчим, прижавшись, друг к другу. Он мало говорил, но в его молчании было все. Его жесты, выражения глаз говорили мне о многом, и я понимаю, что отец тяжело болеет. Болеет телом и душой. Болеет за жизнь, за людей, за меня… Вот тогда в моей душе впервые в жизни проявилась слезами - тоска.
Я юноша, мне шестнадцать лет. В школе чувствую себя старожилом. Написал вдруг на уроке химии той самой Ире записку:

От меня до тебя годы чистой любви!
Почему ты молчишь?.. Не молчи! Позови…

Школьные годы пролетели очень быстро. Я знаю, что Ира уезжает жить в Новгород. Прощай, моя первая любовь. Ты так никогда и не узнаешь о моём светлом чувстве.
Вечерами с ребятами из класса ходим на танцы. Время, когда тебе кажется, что ты уже взрослый, что все знаешь и что это время самое золотое, а дальше будет уже чуть ли не старость.
Ребята в возрасте двадцати и более лет казались мне древними стариками. А жизнь людей старшего поколения представлялось мне скучной и серой. Тогда я еще не знал, что не возрастом определяется качество жизни человека, а его поведением, его умом и способностями. Что не жизнь во многом делает человека, а человек свою жизнь. Конечно, жизненные обстоятельства влияют и формируют в какой-то степени поведение и характер, но главное все же сам человек. Его умение найти выход из любой сложившиеся ситуации.
А главное условие для этого есть правильное поведение человека. Ошибки и неудачи в процессе жизненного пути неминуемы - это и есть жизнь, но понимать и вовремя исправлять их необходимо, потому что ошибочный путь есть путь, ведущий в тупик.
…Десятый класс, учусь спустя рукава, просто не интересно, нет учителя, могущего заинтересовать учеников преподаваемым им предметом, да и мысли в этом возрасте совсем не об учебе.
Играю в вокально-инструментальном ансамбле и пою. Нужно сказать, что я очень хорошо научился играть на гитаре, целыми днями я не выпускал из рук этот инструмент. Играю на танцах в клубе - «Строитель». Думаю, музыкальные способности у меня природные, от Бога, что ли. Услышав любую новую песню с пластинки, я мог ночью, засыпая по несколько раз, прослушивать ее в памяти. Она звучала у меня в голове так, как будто бы где-то за стеной кто-то слушает эту песню. Поэтому на следующий день я мог без особого труда подобрать ее гармонию на гитаре. Точно также я мог прокручивать в памяти, какие то разговоры с людьми, школьные уроки. Мне было легко это делать. Я просто начинал об этом думать, и процесс шел сам собой. В таких вот упражнениях памяти я видел множество своих и чужих ошибок, а главное - мог по несколько раз просмотреть и прослушать какие-то важные места в этих разговорах и делать для себя соответствующие выводы.
Встречаюсь с девочкой из нашей школы, ее зовут Таня. Она на два года младше меня. Светловолосая, кареглазая, симпатичная! Она просто не давала мне прохода. Как-то вечером, находясь дома, вдруг ловлю себя на мысли: а что, если Тани вдруг не будет со мной? И тут же даю однозначный ответ: «Тогда и мне жить незачем». Да, у меня, как в той песне: «На тебе сошелся клином белый свет…» Сегодня мне смешно, а тогда было очень серьёзно.
Ну, какая тут может быть учеба? Когда все мысли только о том, как бы поскорее наступил вечер, что бы пойти на набережную, в кино, на танцы. Молодость! Прекрасная пора жизни человека. Первые встречи, чувства, поцелуи.… Первые признания в любви и первые жертвы ей. Ах, как хочется казаться и быть самым сильным и самым умным, самым находчивым и самым смелым. Думаю поступать в медицинский институт - Актюбинский или Астраханский. У мамы есть знакомые, которые могут помочь мне при поступлении. Специальность думаю выбрать психотерапию или психиатрию. Почему именно эту специальность? Потому что много вопросов, на которые хочется узнать ответы, вообще интересен сам человек как великое создание природы. Хочется узнать, как работает мозг, его возможности, причины различных патологий. Мечта, которая так и останется, к сожалению, лишь мечтой. Весна! Замечательное время года. Мама плохо выглядит, но я не понимаю всей серьёзности её положения. В субботу в шесть часов утра иду занимать очередь за молоком для мамы. Подойдя к аптеке, куда привозили бочку, в народе называемую «коровой», я увидел толпу людей. Дядя Коля тоже стоял в очереди, он жил рядом с аптекой. Дядя бодро подошел ко мне: «Здорово, Юрец, ты чего так долго спишь?» «Почему же долго?» - спросил я. Дядя ухмыльнулся: «Я вот очередь всегда в четыре часа ночи занимаю и спокойно беру первым, а тебе сегодня молока не хватит, гляди какая толпа». Очередь действительно была длиннющая. Я простоял часа два, но всё же купил три литра молока. Идя, домой, я думал о жизни. Ведь наша держава осваивает космос, строит БАМ, содержит огромную армию, воюет в Афганистане. Почему мы так унизительно живём? За что нам такая жизнь, за какие грехи? Вконец обнищавший народ. Единственный в городе продовольственный магазин для участников Великой Отечественной войны, где бывшие фронтовики могут купить по талону банку сгущенки и тушенки, два килограмма дохлой баранины и третьесортные коврижки. Позор и унижение людей на фоне бесконечного восхваления великой страны. Люди, прошедшие военный ад, не могли и не хотели понимать того, что живут в мирное время бедно и унизительно плохо. Лишь бы не было войны, говорили они. Сравнивая настоящую жизнь с четырехлетней грязью и кровью лихолетья, они были рады бесконечной картошке с капустой, галошам и сапогам. Изуродованные судьбы поколений. Украденная кем-то людская жизнь. Надуманная «правда» в книгах и фильмах. Безжалостное, наглое зомбирование миллионов людей. Мои родители всю жизнь копили деньги на автомобиль, а ведь отец работал главным инженером машиностроительного завода. Как же существуют другие люди? Вот дядя Коля встаёт в четыре ночи, покупает в семь утра порошковое молоко и идёт занимать очередь в гастрономе, чтобы купить мясо, если, конечно, повезёт. Его дочь Лена рассказывала, как он однажды купил подпорченную конину. Жена, унюхав душок, выбросила это мясо в мусорное ведро. Был жуткий скандал. Дядя извлёк мясо из ведра, хорошо проварил его в соленой воде и два дня ел с горчицей в гордом одиночестве, запивая суррогатным портвейном. Вот, что такое нищета. И подобные трагикомедии я видел и слышал довольно часто. Однажды дядя Коля перепил и на следующий день сильно болел от пьянки. Он ходил по комнатам, как зверь в клетке. Положив руку на грудь, он просил у жены два рубля для поправки: «Башня болит, матка, дай денег». Жена денег не давала. «Помру ведь я!», - кричал он. Жена улыбается: «Не помрёшь, Коленька, всех нас переживёшь, родимый, а если и помрешь, мы тебе на оградку веночек из бутылок повесим, как заслуженному алкоголику». Плюнув на всех, дядя уходил из дома в сторону соседского гаража, прозванного народом «седьмое небо». Там почти всегда можно было выпить «портяночной» самогонки и закусить сочной луковицей, а ещё услышать интересные новости, например про «стеклянную болезнь…» Дядя Коля панически боялся слова - морг. Своей жене он говорил: «Матка, если умру, в морг меня не отдавай, там надо мной издеваться будут, а я этого очень боюсь». Когда дядя скончался, в морг на вскрытие его не отвозили. Сделали так, как он просил.
Завтра в школе вечер. Пригласили нас, выпускников, ребята из восьмых и девятых классов. Впереди еще выпускные экзамены, но все равно школа уже почти окончена, и можно несколько расслабиться. В четыре часа дня ко мне домой пришли мои друзья из нашего класса: Гена, Игнат и Ерболат. Мы взяли для настроения три литра разливного пива на четверых и, выпив его, направились на вечер в школу. Зайдя в актовый зал, мы увидели множество празднично накрытых столиков на четыре человека каждый. На столиках стояли сверкающие самовары, пахло печёным и духами, на сцене готовились выступать самодеятельные коллективы из нашей школы. Мы заняли один из столиков и, попивая чай с медовым тортом, принялись смотреть выступление наших артистов. Выступающие поздравляли нас со скорым окончанием десятилетки. Желали всего доброго, успехов в дальнейшей жизни и, конечно, пели и танцевали. Мы дружно хлопали в ладоши, от всей души благодаря их за этот вечер. И все было бы хорошо, если бы вдруг на сцену не выбежал парень в страшном парике. Он корчил рожи, кривил ноги, что-то кричал в микрофон, всячески кривлялся и выламывался. Конечно, это был своеобразный номер и, разумеется, безобидный, но все присутствующие в зале почему-то вдруг посмотрели на наш столик и начали дружно хохотать. Кто-то крикнул: «Смотрите, это же Гена!» Мой приятель, сидевший рядом со мной, имел курчавые вьющиеся волосы и действительно был чем-то схож с тем парнем, что был на сцене. Я увидел, как Гена покраснел и опустил глаза. Затем начались танцы, и все пошли в круг. Через какое-то время я увидел, что двух моих друзей, Гены и Игната, нет в зале. Я подумал, что они вышли на улицу покурить, и спустился в фойе. Проходя мимо туалета, я вдруг услышал оживленный разговор с угрозами. Открыв дверь туалета, я увидел следующую картину. Гена держал за грудки того самого парня, что кривлялся на сцене, и задавал ему один и тот же вопрос: «Скажи, кого ты имел в виду?» Парень ехидно улыбался и что-то бормотал. Вдруг Гена толкает «артиста» и тот, ударяясь головой о стену. Я хватаю Гену за руки и не даю продолжать драку, он пытается оттолкнуть меня, но я сильнее его, и поэтому он быстро успокаивается. Тем временем «артист» хватается руками за голову и направляется к выходу. Я оставляю Гену и бегу за ним. Догнав его метров за сто от школы, прошу у него прощенье за своего друга и говорю, что нужно остаться на вечере и продолжать веселиться; он сначала не соглашается, но потом, подумав, решается вернуться. Вроде бы все нормально, ну с кем из ребят не бывало подобного? Подойдя к школе, я увидел на лестнице учителей. Они выбежали нам на встречу и, схватив «артиста» под руки повели в учительскую. Мне же строго сказали, чтобы я никуда не уходил. Вечер был окончен. Все разошлись по домам, а нас, четверых друзей, попросили зайти в учительскую. Войдя в кабинет, мы увидели следующую картину. «Артист» сидел с опрокинутой назад головой в центре за столом в окружении школьной администрации.
Завуч по воспитательной работе Раиса Васильевна Ванькина в крикливой истерической форме задает нам один и тот же вопрос: «За что вы избили нашего ученика?» Из её вопроса вытекало то, что только он их ученик, а чьи тогда ученики мы? Мы молчали. Потом последовал вопрос к «артисту»: «Кто тебя избил?» «Артист» тот, нужно сказать, и впрямь был хороший артист, притворился, чуть ли не умирающим лебедем. Подняв левую руку, он указал пальцем на Гену: «Он, этих не было…»
Учителя даже привстали со своих мест. Больше всех кричала Ванькина: «Да чего ты их боишься, ведь я знаю, что они тебя все пинали ногами. Четверо избили одного, а ты их покрываешь. Вон учительница Баранова видела эту драку своими глазами, она живой свидетель». Баранова встала и, посмотрев злобно на нас, утвердительно сказала: «Точно, били все четверо, я сама это видела». Такой клеветы от учителей я не ожидал. Но я молчал, потому что сказать, что я не виноват, было бы в моем мальчишеском понимании всё равно, что предать друга, а значит выгородиться самому, спасти свою шкуру и поэтому я молчал. Так же, наверное, думали и двое моих друзей. «А, молчите, негодяи, - захлебывалась Ванькина, - я буду ставить вопрос о недопущении вас к выпускным экзаменам, получите справку, что прослушали десять классов, а об аттестате и не мечтайте». Директор школы, медленно подошла к нам и вдруг негромко сказала: «Да они же пьяные, от них водкой пахнет». Я заулыбался: «Не водкой, а пивом». Директор пристально посмотрела на меня и, протянув руку к моей шее, резким движением сорвала с груди цепочку с крестиком, который мне, а точнее моим родителям выдали в церкви при моем крещении. Бросив мой крестик на стол, она закричала: «И это наш комсомолец, да как тебе не стыдно, что ты за человек и в какое время живешь?»
Этот крестик моя мама надевала мне маленькому, когда я болел. Он висел в изголовье моей кровати. С этим крестиком я вырос, пошёл в детсад, в школу, а сейчас он валяется на столе, и все учителя смотрят на него с брезгливостью и отвращением. Мне было больно и обидно, но я молчал, потому что был так воспитан, потому что не мог перечить старшим по возрасту. Так учила меня мама.
Директор подняла телефонную трубку и принялась звонить нашим родителям. Говорила она кратко, всем одно и то же, примерно так: «Приходите срочно в школу, ваш сын избил нашего ученика». Когда же она стала набирать номер моего телефона, я сказал: «Не звоните к нам, у меня отец болен».
«Ничего, ничего, - кипела директорша. - Пусть знает, какой у него сын, такие нерадивые дети и доводят своих родителей до болезней». Спустя некоторое время в школу пришли наши родители и мать того артиста. Вид у родителей был растерянный и озабоченный, они молчали, а учителя выносили нам все новые и новые незаслуженные обвинения. Больше всех меня удивила, если можно так сказать, педагог Баранова. Она просто нагло лгала, утверждая, что тут в стенах школы два часа назад видела собственными глазами целое побоище. Короче говоря, учителям школы нужен был спектакль, и они его играли. Если сказать честно, я не любил тех преподавателей. Конечно, в нашей школе работали прекрасные учителя, как, например Ульяна Мурзабековна Утегалиева, Лидия Андриановна Ломоносова и многие другие. Но работали и такие педагоги, кто, на мой взгляд, не могли и близко называться учителями. Пишу так вовсе не от злобы, а исходя из увиденного и пережитого.
Мой дед по линии отца Данил Тимофеевич Хрущёв всю трудовую жизнь проработал учителем в городе Гурьеве. За безупречную работу в области образования Указом Президиума Верховного Совета СССР в 1949году награжден орденом Ленина. Был заслуженным учителем школы Казахской ССР. Умница! Добрейшей души человек! Участник Великой Отечественной войны 1942 - 1945г. Директор школы имени В. И. Ленина. Сегодня его имя занесено в энциклопедию. Я помню его и знаю, каким должен быть настоящий, знающий и любящий своё дело учитель.
Между тем разбирательства в учительской продолжались. Вот что говорила моему отцу директор школы: «Ваш сын не достоин, носить высокое звание советского комсомольца, потому что носит на груди церковный крест. Сегодня он в пьяном виде избил ученика нашей школы, а ещё он встречается с девочкой из восьмого класса, которая на два года младше его, и что мы организуем этой девочке медицинское гинекологическое обследование и что если у неё не все в порядке, то разговор будет другой и в другом месте». Вот какие мысли были у наших преподавателей. В итоге остановились педагоги на том, что нас нельзя допускать до экзаменов и необходимо исключить из светлых рядов ВЛКСМ. Мы стояли тихо, опустив головы, как отъявленные хулиганы, и молчали. А там, во дворе школы, с ножами и кастетами спокойно терроризировали учеников настоящие преступники, о которых учителя «не знали», а точнее не желали знать. Ещё раз хочу сказать и особо подчеркнуть, что всё выше сказанное касается лишь отдельных педагогов и никаким образом не должно бросать тень на прекрасных учителей, работавших в нашей школе.
На улице было совсем темно. Мы медленно шли домой. Отец молчал и лишь глубоко вздыхал, мне казалось, что сейчас отец не выдержит и обрушит на меня гнев. Может быть, даже в первый раз в жизни ударит меня или просто скажет, что ему стыдно и что, он разочарован во мне, как в сыне, но отец молчал. Я первый задал ему вопрос: «Как же теперь быть?» Конечно, если бы я был действительно в чем то виноват, не задал бы отцу такого вопроса, это было бы просто наглостью, но я был не виновен и хотел как то доказать это отцу. Выслушав мой вопрос, отец остановился, глубоко вздохнул и, положив мне руку на плечо, тихо сказал: «Да ну их всех…»
Я прикоснулся лбом к его колючей щеке и еле слышно процедил сквозь зубы: «Папа, я не виноват». « Знаю», - сказал отец.
Мой отец почти сорок лет проработал в заводе им. Петровского. Начал с мастера и дорос до главного инженера завода. Долгие годы он работал руководителем машиностроительного завода и хорошо знал жизнь и людей. Видел тысячи человеческих характеров. Да, бывало всякое, но никто ни разу не сказал мне про отца плохого. Все говорили одно и тоже: «Николай Данилович, человек!» Наверное, поэтому работники завода дали отцу прозвище Батя.
Я думаю, что, прослушав обвинения учителей, отец, как умудренный жизненным опытом человек, хорошо знающий людей и меня, сделал из всего услышанного соответствующие для себя выводы. Он все понял, но не хотел вступать в спор с учителями.
Дома мама спросила, в чем дело, и пришлось ей всё рассказать. Она очень расстроилась, даже заплакала и растерянно спрашивала меня: «Как же так, ведь это выпускной класс, тебе нужно поступать учиться в институт, что будет с тобой, сынок?» Я говорил, что ни в чем не виноват, что Баранова лжет, и что весь этот спектакль разыгран специально. От скуки. Мама верила мне, но при этом говорила, что Баранова учительница и лгать не может. На это я только разводил руками: «Значит, может, если лжет». Потом было открытое родительское собрание, где присутствовала администрация школы. Выступали родители и ученики. Одна девочка, дежурившая в тот злополучный вечер в раздевалке школы, честно сказала, что никакой драки не видела. На это Баранова только поморщилась и грубо бросила: «Подкупили девчонку». Как выяснилось позднее, «подкупили» мы и уборщицу, и сторожа, и классную руководительницу нашего класса. Все говорили, что драки в школе не было. Через некоторое время всех учеников попросили удалиться из зала, где остались только учителя и родители. В конце концов, было вынесено решение, предоставить нам возможность сдавать экзамены. Отец моего друга Игната, дядя Багитжан, обнимает меня за плечи: « Юрка, выше нос, всё хорошо! Эх, балабақша, балалық…»
Экзамены мы сдали и с нетерпением ждали выпускного вечера, на котором нам должны были вручить аттестаты об окончании десятилетки. И вот долгожданный вечер. В актовом зале школы ученики и родители. Директор вызывает на сцену по фамилии и вручает аттестаты. Я слышу свою фамилию и с удовольствием поднимаюсь на сцену. Небрежным жестом руки директор сует мне новенький аттестат, при этом не смотрит в глаза. Мне не хорошо от такого поздравления. Оценки нагло занижены. Вот это удар. Что называется, ниже пояса. Не подаю вида, но чувствую себя плохо.
Через несколько лет после окончания школы я порву свой аттестат о среднем образовании, категорически не принимая той оценки поставленной и утвержденной по сути дела непонятно кем. Я знаю, что самую верную – справедливую оценку мне поставит время в конце моей жизни на земле. И это будет самая настоящая – правда!
После официальной части начались танцы. Вижу, как учитель по трудам Михаил Федорович, натанцевавшись, выходит на улицу покурить, подышать. Подхожу к нему и крепко жму руку. Спрашиваю: «Михаил Фёдорович, кто из учеников лучше всех работал на трудах?» Учитель тушуется, но всё же честно говорит: «Ты, мальчишка, хорошо трудился».
- А кого вы всегда забирали с других уроков для помощи вам в работе по школе?
- Ну, тебя брал…
- А у кого в журнале были одни пятерки и четверки?
- Ну, ты неплохо учился.
- Так почему же в моём аттестате по вашему предмету тройка?
- Вы, мальчишки, нахулиганили и всё себе испортили, хорошо, что ещё до экзаменов вас допустили.
- Я не хулиганил и ничего себе не портил, а Вы поступили не честно, и я Вас за это больше не уважаю…
Михаил Федорович пожал плечами: «Ну, понимаешь, мальчишка, на меня надавили, тебе этого не понять, у меня ведь тоже есть слабые места, на которые можно надавить, чтобы было больно».
Михаилу Федоровичу очень не хотелось, чтобы ему было больно и поэтому, он сделал больно своему ученику, то есть – мне. Так я встретился в жизни со шкурничеством.
В три часа ночи все выпускные классы с учителями дружно пошли к драматическому театру, где должны были выступать местные вокально-инструментальные ансамбли. Не дойдя метров сто до театра, завуч по воспитательной работе Ванькина вдруг громко крикнула шедшим ученикам: «На колени сесть всем, сейчас же все на колени!». Мы переглянулись: «Зачем, перед кем вставать нам на колени?» Конечно, никто не собирался выполнять требования взбалмошной женщины, и тогда Ванькина стала хватать за руки идущих рядом с ней учеников, пытаясь силой заставить их сесть на запыленную дорогу. Девочки как белые и розовые бабочки «разлетались» от неё в стороны. Всем стало, конечно, смешно. Не добившись выполнения своего требования, Ванькина сама упала на колени перед ступенями у драматического театра, как это делают верующие люди в храмах перед святыми ликами икон. Всем, безусловно, было понятно, что управляло этой «весёлой учительницей» в те ночные часы. Вот такой небольшой штрих к портрету нашего завуча по воспитательной работе.

Но и это ещё не всё. Наши комсомольские билеты директор передала в горком комсомола, где нам их долго не возвращали, а без комсомольского билета невозможно было поступить учиться дальше.
До сих пор я не могу понять, зачем тем учителям нужно было губить нас, шестнадцатилетних мальчиков? Что они хотели этим показать, чего добивались? На фундаменте своего положения, свого названия, творили расправу над детьми.
Хулиганом и недостойным человеком лично я – никогда не был, заявляю это со всей ответственностью!
Мне помогла папина сестра, моя тетка и ее муж. Они работали преподавателями в техникуме и сделали так, что меня допустили до вступительных экзаменов без характеристики и комсомольского билета. Так я не по своему желанию, а волею судьбы и людей стал студентом отделения автомехаников, о чем сегодня, в общем, не жалею, но и не считаю себя счастливым человеком. Конечно, я мог добиться большего, но все же, нужно сказать честно, диплом автомеханика для паренька двадцати двух лет совсем не плохо.
Папа тяжело болеет, и его кладут в больницу. Я еще не понимаю, как это серьезно, и верю в его скорое выздоровление, но улучшения, к сожалению, нет, а наоборот, все хуже и хуже. Наступало тяжелое время для нашей семьи - время испытаний на прочность, человечность и порядочность.
У меня учебная трудовая практика. Устраиваюсь слесарем по ремонту автомобилей в машиностроительный завод имени Петровского. Утром иду в первый раз на работу. Какая она, работа? Как на работе вести себя и что делать, я не знал, но знал одно, работа - слово святое. Потом с каждым днем работа будет меня все больше и больше разочаровывать, то есть навязывать мне свои правила и условия игры, даже если они не совсем правильны. Но их нужно было безоговорочно принимать. Таковым был порядок, а точнее беспорядок, складывающийся десятилетиями.
В транспортном цехе было грязно и неуютно. Вяло, передвигая ноги, ходили, как тени, какие то люди в промасленных спецовках. Они крутили гайки, что-то разбирали и собирали, подолгу курили, а еще пили вино и играли в карты. На меня кричали все кому не лень: «Эй, пацан, принеси ветошь, подай ключ, подложи кирпич, вымой в солярке детали, сбегай за пирожками…» Как работали эти люди, мне было непонятно. На пятерых был один накидной ключ на 17мм и один молоток. Работа выполнялась медленно и без особого удовольствия. Один пожилой слесарь всё время говорил мне: «Кури, Юрка, кури, на твой век работы хватит, она ведь дураков-то любит, её, брат ты мой, всю ведь всё одно не переделаешь…» Здесь я впервые начал задумываться над тем, почему люди не хотят работать, просто отбывают на работе как будто-то какое то наказание. Стараются филонить, улизнуть от работы… Ответы на те вопросы придут ко мне через несколько лет, когда я поработаю в разных рабочих слоях и трудовых коллективах. Пойму, что, получая нищенскую зарплату, люди никогда не будут хорошо работать, а значит, мы будем и дальше жить плохо и унизительно. Ведь деньги - это свобода, независимость, стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Все эти жизненные ценности недоступны большинству людей нашего общества. Именно отсюда истекает ранняя смертность. Социалистическая система, как же все-таки она была не совершенна, если допускала такие ошибки. Безусловно, не всё в жизни определяется деньгами. Меня прикрепили помощником к водителю самосвала. Снимаем двигатель. Очень тяжело без нужного инструмента, ничего путного не сделаешь, поэтому работа идет очень медленно. Механик смотрит на меня свысока: «Чего, ты блин, одну гайку два часа открутить не можешь, смотри, прогул запишу».
«За что прогул?» - возмущаюсь я и показываю ему разбитый единственный рожковый ключ на 14 мм и свои содранные пальцы. «Гайки заржавели, здесь нужна головка или накидной ключ, но этого ничего же нет». Механик ухмыляется: «А меня это не волнует, работать нужно уметь». Дома я долго думал, а что если и на самом деле поставит прогул, тогда позор. Скажут, сын бывшего главного инженера завода бездельник и прогульщик. И я решаю принести на работу отцовский автомобильный комплект инструментов из нашего гаража. На следующее утро я свободно и гордо работаю своим инструментом и выполняю поставленную передо мной задачу. Ну, теперь-то меня похвалят, думал я и ждал, когда подойдет механик. Механик первым делом обратил внимание на мой инструмент: «Где взял набор?»
- Из дома принес.
- Врёшь! Наверное, украл, у кого ни будь, вон ту головку на 17 мм я, кажется, у Сарсена видел. Что за люди, блин, такие?..
- Я не вор. Этот инструмент моего отца, он его с Киева привёз. Механик ухмыльнулся в рыжие усы, потоптался на месте и, что-то буркнув себе под нос, ушел в бокс, не сказав ни слова благодарности за выполненную работу, но это пол беды - он же меня еще и оскорбил, назвав вором. Наверное, этот механик смотрел и судил через призму своего «я». Дело шло к обеду, и я собирался идти домой. Я был наивным и доверчивым парнем, плохо знал жизнь и людей и поэтому часто ошибался. Оставив свой набор инструментов в ящике стола, я спокойно пошел обедать. После обеда, открыв ящик, я увидел, что инструментов нет. Кто-то взял поработать, подумал я, но все было гораздо хуже: их украли. Я стал спрашивать слесарей, но все только пожимали плечами. Пожилой слесарь мне сказал: «Ты, парень, только устроился на работу, а я тут уже тридцать лет срок мотаю, послушай меня: ничего не оставляй на верстаке, все носи с собой или закрывай под замок».
На следующий день механик опять торопил меня. На этот раз я не выдержал и сорвался. «Чем работать, если ничего нет, вы меня инструментом, запчастями не обеспечили, тут воровство, а вы делаете вид, что ничего не происходит». Механик смотрел на меня со злостью и ехидством: «Тоже мне сын главного инженера. Кто тут вор? Ты кого тут ворами обзываешь? Будешь работать, как все, или я на тебя докладную напишу, мы с тебя быстро стружку снимем…». Система начала свою работу. Она начала меня ломать –
снимать с меня стружку – подстраивать под себя, подчинять своим чудовищным диким законам.
Вот так с первых дней работы меня незаслуженно обвиняли и «били» по рукам, а я то считал работу святой. Но не работа тут виновата, а отдельные люди, их моральное и нравственное падение. Им нужно было, что бы я с ними пил портвейн, играл в карты, потихоньку воровал и не работал. Тогда я был бы своим парнем. Мне же нужно было другое. Я хотел всем показать, как я быстро снимаю водяной насос или глушитель, как тщательно вручную дедовским методом с помощью механической дрели притираю клапаны… Главное, мне хотелось, что бы меня похвалили и сказали: «Вот сын Николая Даниловича, как старается, молодец парень!»
Но вместо похвалы я получал, в лучшем случае, невнимание, в худшем же упреки. Я не должен был быть хорошим и не должен был уважать себя. Конечно, целенаправленно меня систематически не унижали, так обращались почти со всеми и это тоже одна из причин плохой общей работы.
Вообще в отношении завода имени Петровского необходимо сказать и то, что этот завод был кузницей по производству высококлассных специалистов различных специальностей. Из четырех заводов города этот завод был самым сильным. Было и хорошее!
Получаю первую в своей жизни зарплату, семьдесят рублей, и тут же, выйдя из проходной, в магазине покупаю маме подарок жестяную чеканку с изображением царицы Тамары за шестьдесят рублей. Вот и весь заработок. Осталось десять рублей. Нищета теперь будет всегда рядом: в сердце, в голове, в кармане. Прижилась, присосалась уродина на долгие годы. От которой развивалось чувство вины и неполноценности.
У меня стали возникать вопросы. Почему мы так плохо живем? Почему наше общество так несовершенно? Почему у нас такие люди? Почему в странах Европы другая жизнь? Почему там есть практически всё, а у нас ничего кроме космонавтики и оборонной промышленности, от которых людям живется не легче? Ответы придут ко мне позднее, когда я начну глубже вникать в смысл жизни людей и этого общества. Я пойму, что живу в большом закрытом лагере, где на людях преобладает серая и чёрная одежда, в магазинах дешевая суррогатная водка, грубый хлеб, а в головах и сердцах постоянно живущий страх, вошедший в нас с молоком матерей. Жуть.
Из детства мне, почему-то запомнились слова одной незнакомой пожилой женщины. Она сидела на лавочке, около своего старенького домика греясь под тёплыми лучами весеннего солнца. Сгорбленная тщедушная старушка. Посмотрев на меня – семилетнего мальчугана своими голубыми почти безжизненными глазами она вдруг сказала: «Вот так, сыночек. Родилась – боялась, жила – боялась, а теперь и умирать боюсь…» Почему она говорила об этом мне - ребенку? Наверное, просто сказать больше было некому. Тогда я не понял смысла её слов, а сегодня для меня всё ясно. Основой страха перед жизнью у большинства наших людей является незащищенность их родным государством. Отсюда возникает непредсказуемость завтрашнего дня. Последствия этого самые печальные и плачевные.
Техникум я окончил хорошо, дипломная работа защищена на четыре. От учебы в техникуме у меня остались добрые впечатления. Я получил большой тёмно-синий диплом механика и должен был устраиваться на работу.
Помню, как отец мне посоветовал пойти работать в завод в конструкторский отдел. Он говорил, что научиться выполнять технические чертежи - большое дело и что, овладев этой специальностью, я не пропаду в жизни. Меня приняли в конструкторское бюро завода на должность техника-конструктора. Очень тяжело давалась мне эта наука. Научиться красиво, чертить мало, нужно было уметь работать головой, знать, как работают узлы и механизмы. Знать технологию машиностроения. Короче говоря, нужно было стать инженером.
Впоследствии я поработаю и пройду, все три категории инженера конструктора и стану Главным конструктором НИГРИ, в геологических полевых партиях и даже журналистом в областной газете. Но это будет через много лет, а сегодня я только начинаю работать в этой должности и ничего ещё не знаю и толком не умею.
Завод есть завод и никто там с тобой не нянчится, дают задание, а знаешь, ты как его выполнить, или нет, это никому не интересно, раз на работе, значит делай. Производство. Работа конструктора, очень сложная ведь каждый день приходиться выполнять новую работу. На другой работе, я думаю, людям несколько легче, изучил свою работу и делай ее из года в год. Конструктор - восстановитель же каждый день получает новое задание. Сегодня необходимо изготовить коническую шестерню. Её нужно рассчитать, заложить необходимую марку стали, определить закалку, и глубину, не ошибиться в размерах. Завтра червяк… Допуски, посадки, обработка поверхностей деталей и всё это нужно выполнять точно без ошибок, потому что ошибка конструктора выливается в ошибку: токаря, фрезеровщика, шлифовщика, термиста, а в целом получается брак. За который бьют однозначно конструктора, потому что он выполнил чертёж, по которому работала группа рабочих, а если это большая партия продукции, то дело может дойти даже до увольнения. Вот почему работа конструктора, это тяжелейший умственный труд, психические нагрузки и головные боли. Я очень тяжело осваивал эту специальность, наверное, это все равно, что научиться говорить на китайском или японском языке. А ведь научиться говорить, значит научиться думать на этом языке, так и в работе конструктора. Один инженер-конструктор мне как-то сказал: «Вот что, Юра, ты, когда выполняешь чертеж детали, представляй что, ты ее изготавливаешь сам на станке. Вот у тебя металлическая болванка, начинай мысленно выполнять токарную обработку, делай и черти, окончил токарную работу, переходи на фрезеровку, сверловку, не забудь оставить припуски на шлифовку. Сырую деталь не поставишь в работу, значит, ее нужно закалить, мысленно неси ее на ТВЧ и все это вычерчивай, короче говоря, ты должен быть одновременно токарем и фрезеровщиком, сверловщиком, шлифовщиком, термистом и даже сборщиком. Только тогда ты можешь отдавать свой чертеж в работу». Когда я понял это, стало легче. Вычерчиваешь деталь, доходишь до сверловки и понимаешь, что не сможет технологически сверловщик выполнять задаваемые мной на чертеже отверстия, тут приходится изготавливать необходимую оснастку. Постепенно я начал овладевать этой наукой и очень гордился этим. Меня возмущало, когда непросвещенные люди говорили мне: «Вот ты работаешь чертёжником, ну что тут такого?» Я всегда говорил этим людям: «Поймите, я не чертёжник, а конструктор. Чтобы работать чертёжником ума большего не надо, главное набить руку, а конструктор должен понимать работу всего производства, его технологию, мало уметь чертить, нужно ещё многое знать». И я учился, набирался опыта.
Завод им. Петровского был порождением той социалистической системы, а раз сама система была слабой, то и завод, работающий в этой системе, не мог быть сильным. Не мог выйти за рамки своих возможностей и поэтому выпускал, как правило, продукцию, в которой нуждался только бывший СССР. Некоторые руководители, так сказать, горячие головы, выступая на собраниях, бездумно говорили, работая на публику, о том, что завод может, и будет выпускать продукцию, чуть ли ни на уровне мировых стандартов. Что люди, работающие в заводе, будут жить очень хорошо и что для этого нужно только, чтобы руководству завода не мешали. Я же понимал, что все это –
чепуха. Не возможно внутри слабой и несовершенной системы построить цветущее производство. О каких мировых стандартах может идти речь, если почти всё оборудование дышит на ладан? Если нет передовых технологий и новых высококлассных разработок. Если процветает воровство, прогулы, пьянство. Но даже если устранить все эти пороки, хотя это в принципе было невозможно, всё равно общая система сломает это производство. Будут не своевременные поставки металла и оборудования, смены руководства, затоваривание парка готовой продукцией, а значит, несвоевременный её сбыт. И таких причин, чтобы сломать производство, будут сотни. Но нездоровая система губит не только работу различных производств, она целиком и полностью губительно влияет на человека, который рождён в ней. Не по своей воле человек становится продуктом её производства и живет так, как ему диктует время, значит, болен каждый конкретный человек. Вот откуда в нашем обществе такие негативные проявления, как воровство, тунеядство, пьянка, страх, жестокость, загаженные человеческими испражнениями подъезды и лифты домов. Конечно, обобщать всё и всех нельзя - в нашем обществе есть огромное количество прекрасных людей, но! каково им жить в этой системе?

Конечно, идеальной системы нет ни у одного государства на Земле, но здоровые есть, и их немало.
Социалистическая система была, к сожалению, слабой системой, конечно, в этой системе были свои плюсы, но и минусов было много. Самым большим минусом той системы было, на мой взгляд, не правильное отношение к человеку. Всё держалось на силе и страхе, на командах типа: вперед, назад, делай, не делай, живи, не живи. При воздействии силы и страха человек становимся рабом. Он перестает думать головой и слепо выполняет самые, порой, глупые команды. Сделать из человека послушного не думающего робота, уничтожить в нём чувство гордости и самоуважения, привить чувство страха, рабского послушания, держать в стаде, внушая при этом с экранов телевизоров…, что он самый счастливый, самый умный, самый гордый.
А человеку необходимо быть личностью, он же был просто пешкой. Вот почему на наших производствах зачастую так много брака и продукции низкого качества.
Подменял я как-то мастера ремонтно-механического цеха, пока тот был в отпуске. Вижу, на столе лежит чертеж и заказ на изготовление фланцев. Количество сто штук. Заказ есть заказ, и я отдал его в работу. Прошло несколько дней и выяснилось, что фланцев этих нужно было не сто, а лишь двадцать штук. Остальные были выброшены на склад. Впоследствии их просто растаскали по дачным участкам. Почти неделю токарь и сверловщик работали над этим заказом, масса всяких затрат. Заказ был подписан главным инженером, его я и спросил, когда тот был проходом в нашем цехе. Главный инженер сделал злое выражение лица, ну как же, молодой работник завода да ещё с вопросом в форме упрёка. «Делай, что тебе дают, остальное не твои проблемы», - грубо бросил он. Другими словами - не думай, не рассуждай, а выполняй команду, как выдрессированная собака.
Но кому же, как ни работнику завода, изготавливающему продукцию, нужно думать и понимать, что он делает и для чего? Чиновничий эгоизм и завышенное самомнение тоже порок системы. Я стал вести невидимую, а порой, и открытую войну с некоторыми работниками завода. Сейчас бы, наверное, я так бы резко себя не вёл, потому что стал с годами более дипломатичным человеком, но тогда я был очень молод и рубил, как говорится, с плеча.

Работал в то время в заводе руководителем одного среднего звена довольно странный, мягко говоря, человек по фамилии Нос. Ко всем своим подчиненным, в том числе и ко мне, он обращался не иначе, как в приказной, крикливой форме. По-другому общаться с людьми он не мог и не хотел. Невоспитанный хам. Такое его поведение мне лично очень не нравилось и даже злило. Нос всех любил поучать, хотя сам был работником средней величины. Еще он очень любил делать людям плохо или, как говорят, на зло. Услышит случайно, что у какого-то человека в субботу приглашение на свадьбу, обязательно вызовет его и даст срочное задание на субботу, а если тот откажется, капнет на него гл. инженеру, а тому уже не откажешь. Делал это Нос для того, чтобы люди его просили, унижались перед ним, были у него в долгу. Слабые люди, как правило, шли к нему и говорили: «Понимаешь, ведь дочь сестры замуж выходит, отпусти, пожалуйста, а я отработаю для тебя в другой раз, когда тебе будет нужно». Тогда Нос кривил рот, долго мялся и отпускал рабочего, причём в его законный выходной день, а самое главное, то, что никакой особо срочной работы на самом деле и не было, обычная текучка. При желании всегда можно найти, к примеру, прогнившую парящую трубу или не рабочий станок. Произвол! Над теми людьми, кто не хотел унижаться перед ним, он просто издевался. Посылал на самую грязную и опасную работу, караулил у проходной и записывал минуты опоздания. «Натравливал» на людей работников управления, устраивал провокации, урезал премии, короче говоря, изводил, как мог. Марионетка, выслуживающаяся перед руководством. Сам же Нос, со слов некоторых рабочих, был изрядно не чист на руку. Но от людей ничего не утаишь, и многие об этом знали. Как-то Нос, видно, забылся и послал одного из рабочих к себе в собственный гараж, за какой то деталью, якобы за личной, а сам остался на работе. Рабочий принес ему эту деталь, отдал ключи от гаража, а потом долго рассказывал людям, что видел у Носа в гараже. По его словам, чего там толь не было. Было ясно, тащил с работы. Но не пойман - не вор и никто не имеет права обвинять человека в воровстве, пока это не докажет следствие, а доказывать никто и не собирался, просто все знали и молчали, потому что не хотели портить отношения. А некоторым руководителям рангом выше Нос был удобен. Пес, которого в заводе всегда можно было напустить на кого угодно. Больше всего его злило то, что я ему не подчинялся, не реагировал на его гортанные окрики и нравоучения. Сам себе я сказал так: Нос - непорядочный человек, мелкий кляузник, лгун, провокатор, подстрекатель, а я таких людей не уважаю, значит, не хочу иметь с ним никаких дел. Но Нос был одним из моих руководителей, и я обязан был ему подчиняться в рабочее время. Тогда я решил: работу делаю, а общих разговоров никаких. Очень скоро Нос понял, что я многое про него догадываюсь и просто презираю его, и он решил заняться мной вплотную. Между нами вспыхнула настоящая война, в которой никто не хотел уступать. Я не учел того, что у Носа было очень много шестерок, людей, которые были ему чем-то обязаны, и он натравливал их на меня. Бесконечно подставлял. Делал мою жизнь на работе невыносимой. Носа не любили многие люди в заводе, но портить с ним отношения решались единицы. Я же был молод и шел прямо на пролом. Как-то он меня вызвал к себе и тихо сказал: «Брось это занятие, никакой правды в этой жизни ты не найдешь». Тогда я сказал ему прямо в лицо: «Правда, тут одна, Вы подлец». «Ну, я тебя достану!» – взорвался он. Доставал меня он по-разному и зачастую самыми мерзкими способами. Подходит ко мне как-то рабочий и говорит: «Пойдем, Юра, в механический цех - работа есть по конструкторской части». Я иду, тот мне рассказывает о работе, потом говорит: «Будь другом, помоги оттащить старые списанные большие тиски к забору, а я потом заберу». Я, конечно, соглашаюсь и помогаю этому рабочему. Молодость, добродушие, желание помочь человеку подвели меня. Несём тиски, а на встречу Нос: «Ну что, тиски украли? А это статья, весь завод, сволочи, разворовали, я бы вас под суд отдавал». Я смотрю на рабочего, а он говорит: «Я ничего не знаю, это его тиски» - и показывает пальцем на меня. Как Нос оказался у этого забора, я пойму позднее, и что тот рабочий был подкупленным за бутылку провокатором, и что этот спектакль разыгран специально, тоже пойму только потом. Придя, домой, я долго рассказываю отцу о заводе, задаю вопросы: «Скажи, отец, как можно работать в заводе, если порой нет даже самого необходимого инструмента, где это всё?» Отец спокойно отвечает: «Нет поставок, да и некоторые рабочие воруют».
Но эти вопросы, нужно решать? «Боролись по всякому, всё равно тащат, кто что может» - говорит отец. На проходной выворачивать карманы унизительно, да что там проходная, бросил через забор и всё. А ворует народ, потому что зарплата безобразная. И ничего тут не поделаешь, замкнутый круг. Беззаконие, одним словом.
Выслушав отца, я понял, что он всё прекрасно понимает и что он так же, как и тысячи других людей, борясь, просто не справился с этой сложившейся системой, а теперь уже доживает.
Рассказывал я отцу и про Носа. Отец смотрел на меня спокойно, но с некоторым удивлением. «Носа я знаю много лет, – говорил отец. - Он лет тридцать работает в заводе, начинал с подсобного рабочего и дорос до начальника. У меня с ним были неплохие отношения, а вот люди мне про него рассказывали всякое. Ты с ним не конфликтуй, он очень хитрый и злопамятный, на много старше тебя и к тому же ветеран труда. За тебя никто не пойдет, хотя и будут знать, что ты прав. Такие, к сожалению, многие наши люди. Это – так. А нос разыграет такой сценарий, что ты будешь всюду плохой, потому что ты ещё очень молод и неопытен».
Я действительно очень плохо знал психологию людей. Мне казалось, что если я прав, то люди должны встать на мою сторону и помочь мне, но людям этого не надо, они жили своей жизнью и не хотели портить с кем-то свои отношения и тем самым порождали все новые и новые конфликты, унижения и оскорбления честных и правильных людей. Как-то один заслуженный работник завода мне сказал: «Знаешь, Юра, скромность и воспитанность - это очень хорошие качества, но в жизни просто необходимо иногда показывать зубы, чтобы некоторые видели и знали, что они у тебя имеются. Люди ведь разные, воспитанный человек поймет твою позицию и доброту, а негодяй непременно примет это за слабость. Поэтому с людьми нужно уметь вести себя адекватно их поведению. Ты, конечно, правильно делаешь, что отстаиваешь свою правду, но ошибка твоя в том, что ты, как ледокол, идешь вперед, не оглядываясь, что у тебя там за бортом».
Отец мне тоже говорил: «Не руби с плеча, все время думай о своих предстоящих действиях, проигрывай ситуацию – вперёд. Никто из людей не обязан жить так, как хочется тебе, это жизнь. Тебе не нравиться Нос, а ему не нравишься ты, и победителя тут не будет, принципами не поступайся, но и не старайся изменить людей, пойми, что это не выход, наконец».
Людей изменять я и не собирался, но очень хотел, поставить наглеца на своё место. Вечером отец мне сказал: «Я завтра позвоню Носу и поговорю с ним, пора покончить с вашим спором». Я попросил отца этого не делать, но отец решил твердо. О чём хотел поговорить отец с Носом, я уже не узнаю никогда, потому что утром следующего дня у отца случился инсульт, его парализовало, отнялась вся правая сторона и язык. Я верил и надеялся, что это пройдет и папа скоро встанет с постели и заговорит со мной, но он лежал, не шевелясь, открывая и закрывая глаза, не двигая руками и ногами, не поворачиваясь, даже на бок. И так будет почти пять, долгих, мучительных лет.
Наступило ужасное время. Отца нужно было кормить из ложки, как ребенка, пеленать, потому что он был недвижим. Но я и мама с этим справлялись. Самое тяжелое для меня было смотреть на отца, видеть его муки и страдания. Теперь в обеденный перерыв мне нужно было перепеленать отца, обмыть, накормить из ложки, сделать укол, намазать спину мазью от пролежней, да и самому успеть пообедать. Конечно, я стал не успевать, все это проделывать за сорок минут обеденного времени и поэтому я опаздывал с обеда на работу на пятнадцать-двадцать минут. Нос, конечно, это усек, потому что все время следил за мной, да и стукачи работали исправно. Иду я как-то с обеда, а у ворот цеха стоит табельщица с блокнотом: «Что ты, Хрущев, все опаздываешь на работу, вот третий раз двадцать минут прогула». «У меня отец тяжело болен», – сказал я. «Ну и что, - возмутилась та, - все мы болеем, а работа есть работа, я доложу твоему начальнику». Нос тут же вызвал меня к себе: «Вы что, Хрущев, злостный нарушитель трудовой дисциплины?.. Недавно хотели украсть с завода тиски, грубите начальнику, табельщица на вас жалуется, постоянные опоздания на работу, ну разве таким должен быть Советский человек, труженик, строитель Коммунизма?! Я покрываю Ваши проступки, но, сколько можно, ведь вы тянете наш здоровый коллектив на дно». Извините, но Вы, Юрий, балласт нашего общества, вождь бы вас не одобрил, и показывает указательным пальцем на портрет В. И. Ленина, висящий под потолком. Нос прекрасно знал о тяжелой болезни моего отца. Известие это мгновенно разнеслось по всему заводу. Знал он, почему я стал опаздывать с обеда, но делал вид, что ничего этого не знает. Ему хотелось, чтобы я унизился перед ним, расквасился и попросил прощения, но извиняться мне было не за что, и я спокойно сказал ему, что тиски не воровал, а лишь помог рабочему донести до забора списанный инструмент. Нос ухмыльнулся: «Какому рабочему? Вы, Юрий Николаевич, несли тиски один, больше я никого не видел, у меня и свидетели найдутся». Я понял, что доказывать что-либо этому человеку бесполезно, и ушел, хлопнув дверью. Работал у нас мастером цеха человек по имени Володя, тоже под руководством Носа. Так вот этот Володя мог в любое время, сев за руль своей, автомашины, уехать с работы. Частенько ходил по заводу навеселе, а порой и вообще не выходил на работу, но Нос как будто этого не замечал, наоборот, он всячески поддерживал Володю и даже хвалил. Как-то раз я спросил Володю: «Скажи, как ты относишься к нашему Носу?» Володя заулыбался: «С ним нужно жить мирно». Каким образом Володя уживался с Носом, я не знал, но от рабочих я слышал, что Нос с Володей крутят какие-то тёмные дела, а потом делят деньги. Тогда я задумался, а может быть, это и есть умение жить? И сам же испугавшись своей мысли, тут же уничтожил её в зародыше.
Как-то раз у Носа украли полушубок. Он вызвал милицию, и когда те спросили, кого он подозревает, тот безошибочно назвал одну единственную фамилию – Чесноков. Стукачи были как всегда – на высоте. У Чеснокова провели обыск и в гараже нашли полушубок. Отец Чеснокова работал тоже в заводе и был токарем высшего класса. Он долго умолял Носа, чтобы тот забрал заявление, просил за сына. Нос забрал своё заявление, но при этом строго сказал: «Вы, Чесноковы, оба у меня в долгу и попробуйте мне в чем-то отказать». Вот приблизительно так он создавал свою команду, в которой были рабочие разных профессий, и все чем-то ему обязаны. У него была создана целая система, складывавшаяся годами, и вдруг в этой системе я оказался как инородное тело, от которого нужно было избавиться. Нужно сказать, что ко мне люди относились хорошо, за исключением отдельных субъектов. Между тем Нос искал ко мне подход и начал проводить несколько другую тактику. Например, он мог, улыбаясь, зайти к нам в бюро и громко сказать: «Юра, Марат, а давайте завтра ко мне на дачу, порыбачим, ухи сварим, у меня свое вино в погребе». От таких приглашений я отказывался на отрез. Я не верил этому человеку и знал, что приглашения эти не от чистого сердца, а имеют под собой какую-то выгоду или провокацию. Не кнутом, так пряником, думал я, так оно и оказалось. Носу нужно было подобрать ко мне ключ, чтобы я был на его стороне и не мешал ему в сомнительных делах. Меня просто выводили из себя, его дикие выходки, и я не скрывал этого, что и приводило его в ярость. Как-то раз несколько работников у ворот цеха, собравшись стихийно в круг, рассказывали анекдоты. Нос увидел их в окно вышел из кабинета и, подойдя, лилово - белый от злости, сказал: «Жаль не я директор завода! Я бы издал приказ, чтоб урезать премии у тех, кто по любому поводу смеётся в рабочее время и даже улыбается…
Но самое страшное - то, что находились люди и даже много таких кто поддерживали диктаторские проявления Носа. Они говорили, стуча себе в грудь кулаками: «Правильно! С нами так и надо поступать, а то совсем работать не будем…»

Да, в жизни оказалось всё не так, как в кино и книжках, и сегодня я все чаще и чаще вспоминаю те слова, сказанные мне Носом, что никакой правды в жизни я не найду. Но если смириться, принять эти слова, как правило, то это и есть принятие этой больной общей системы. Значит, сказать себе, что все, что происходит, - верно, что разворованное гнилое производство и низкокачественная продукция - тоже правильно. Но, приняв эту систему, все равно рано или поздно придется чем-то поплатиться, и, может быть, даже своей жизнью. Так произошло и с моим отцом.
Медицина тоже продукт больной системы. Врачи отказались взять отца в больницу, потому что ему необходим особый уход. Нехватка и неимение нужных лекарств, слабые специалисты - это тоже система.
Я бегал по врачам и просил направление в иногороднюю клинику на лечениё.

Мой отец – человек, который все свои лучшие годы жизни отдал работе, честный труженик, скромный и очень добрый человек, вдруг заболевший, был выброшен на свалку, превратившись в человеколом. Ни один член профкома завода за пять лет его мучительной болезни ни разу не пришёл навестить отца.
Дирекция завода не удосужилась прислать ни одной открытки поздравления с праздниками, и это то же система, которая высосала, выжила человека, когда тот был здоров, и спокойно отказалась от него. А сколько таких, как мой отец, преданных и забытых?..
Сколько нас в безвременье пропавших-
Сгинувших бесследно навсегда?
Как деревьев, в холода опавших.
Потерявших лица и дела…

Эти строчки стихов я напишу сразу – без раздумий – после смерти отца в состоянии аффекта.
Отцу всё хуже и хуже. Я плохо сплю, настроение скверное. Подавленность и разбитость.
Утром чувствую себя уставшим, но все время утешаю себя, что отец поправится. Смотрю на маму, она очень похудела, как-то даже пожелтела, осунулась, плохо ест, говорит, что поела в больнице - на работе. Тогда я еще не знал, что у мамы болезнь печени, и она об этом давно знает. Еще бы сама, медработник, но мама от всех это скрывает, а точнее от меня. Сидим на стульях возле отца. Мама гладит его по голове: «Ничего, отец, Юра тебя не бросит». Мама улыбается, я смотрю на ее белоснежные красивые ровные зубы.
Я ужинаю в кухне, вдруг слышу, как в зале что-то упало на пол. Захожу и вижу, как мама, обессиленная больная женщина, пытается повернуть набок отца, чтобы вытащить из-под него мокрую пелёнку. Руки её скользят по смазанной мазью спине отца, и она падает на колени, встаёт, снова пытается повернуть и не может. Я помогаю ей, она говорит, что не хочет меня отрывать от еды.
Маме необходимо лечь в больницу, и я понимаю, что мне нужен отпуск для ухода за отцом. На следующий день я подхожу с заявлением к Носу. Прочитав его, он начинает задавать мне разные вопросы, хитроумно уходя от моей просьбы, и не подписывает заявление. «Не могу я Вам подписать заявление, у меня людей не хватает, да и вообще по графику Вам ещё не положено, да и что за причина такая?» – возмущается он. «Отец болеет», – говорю я.
- А мать что?
- И мать больна.
- Вы на работу опаздываете с обеда, а теперь ещё и отпуск в неположенное время просите. Нет, не могу. Найдёте подмену, тогда я подумаю.
Выхожу в цех и вижу, как на стену вывешивают приказ: «За систематические опоздания на работу т. Хрущев Ю. Лишается 50% тринадцатой зарплаты».
Лариса Серова – распределитель работ, улыбается: «А ты, Юра, в отпуск захотел, да за такие вещи в отпуск зимой нужно отправлять, в январе». Серова подходит ко мне: «Тебе в отпуск нужно, знаешь, если я скажу Носу, что смогу остаться за тебя, то он тебя, наверное, отпустит». Как Серова хотела оставаться за меня работать, если никогда в жизни не чертила чертежей? Мне было не понятно, но я согласился ради своего больного отца. После обеда Серова вновь подошла ко мне: «Знаешь, Нос подпишет тебе заявление на отпуск, но я раздумала, своей работы, знаешь, много. Вот если бы ты договорился в отделе труда, чтобы мне доплачивали тридцать процентов за твою работу, тогда я соглашусь». Меня затрясло: «Как вы собираетесь работать за меня, если правильно даже шайбу не можете начертить?» Но деваться мне было некуда, и я пошел на эту мерзкую ложь. Нос встретил меня в коридоре: - «А что там с твоим отцом, конкретно?»
- Парализован.
Нос пригласил меня в кабинет, закурил и, помолчав, сказал: -
- А что если договориться с врачами, за деньги, конечно, что бы ему сделали укол? Какой ещё укол? - удивляюсь я.
- Ну, чтобы не мучился и людей не мучил.
Я еле сдерживаю слезы и, хлопнув дверью, выхожу во двор.
Продукт больного звена общества и системы, как раковая не удалённая опухоль на теле страны, которая разрастается, убивает все здоровое и живое, уничтожая и подчиняя себе, своим больным законам, своему страшному образу жизни.
Я против тех людей, кто, прикрываясь буквой закона, творят на земле вопиющие беспорядки, сеют смуту и вражду.
Сколько замечательных людей было уничтожено, замучено в тюрьмах и лагерях и всё это для того, чтобы убить правду, затормозить естественный рост народа и общества, не дать понять истину, чтобы заставить жить, так как хочется кому-то, а не так как нужно и правильно. Скоро будет, двадцать семь лет моего трудового стажа. Но где бы я ни работал, всегда старался выполнять свою работу честно и добросовестно, а получал за неё жалкую, нищенскую зарплату. Не зарплату, а подачку. Люди же, которые работали спустя рукава и занимались различными махинациями, имели много больше меня. Творится непонятное. Работает человек, а ему не платят достойную зарплату. Что за слабоумие нашего государства? А может быть, тактика? Откуда же взяться прогрессу? Моё твёрдое убеждение такое: если большая часть населения страны бедная, то эта страна живёт и развивается неправильно! У нас же работать хорошо и честно не выгодно, потому что будешь влачить жалкое существование. Сама система толкает человека на воровство и обман. Многие люди не выдерживают такой жизни, начинают воровать, пить спиртное, замыкаются в себе. Я их не оправдываю, но… Все это отражается на семьях и детях. Говорят, нищета не порок, но она мать всех пороков и поэтому нищета есть первоначальная проблема любого государства. Там, где общество более воспитанное, культурное, нетерпимое к силам зла, более честное, чистоплотное и справедливое, там и жизнь людей намного лучше и легче. А там, где процветают обман и нажива, воровство и падение морали, злоба и насилие, там жизнь уродливая, больная, аморальная, грязная. Я уверен, только правильное воспитание, культура и здоровое поведение людей изменят жизнь в лучшую сторону!
Мама лежит в больнице. Я несу ей передачу, она встречает меня, улыбаясь: «Ничего не нужно, ко мне целый день идут люди, все у меня есть». Достает из тумбочки большое красное яблоко и протягивает мне: «сыночек, это тебе». Я отказываюсь, но мама кладет его мне на ладонь: «Тетя Лида принесла, а я тебе оставила». Мама свешивает ноги с кровати и пытается встать, я помогаю ей и обращаю внимание на огромный раздувшийся живот, она улыбается и успокаивает меня: «Ничего, ничего, сегодня уже поменьше. Вот подлечусь с месяц, и все будет нормально, ты только за отцом смотри, корми его хорошо, меняй пеленки и следи за пролежнями, а обо мне не беспокойся, мне здесь хорошо, все врачи свои, сделают все, что нужно». Спускаюсь по лестнице, на встречу знакомая медсестра:
- У мамы был?
-Да.
- Я хочу с тобой поговорить.
- Слушаю вас.
Вот что, Юра, у твоей мамы дела совсем плохие, крепитесь и готовьтесь…
Я почувствовал слабость в ногах, но вида не подал.
На следующий день маме стало еще хуже, и ее оставили одну в палате. Я решил эту ночь провести рядом с ней на соседней койке. Как только стемнело, я подвинул «свою» кровать поближе к маминой и лег рядом, взяв ее руку.
Мама лежала тихо и только иногда тяжело вздыхала: «Иди, иди домой, ведь темно уже. Отец там один, покорми его, он ведь не будет спать. Со мной все нормально, ну что я, умру, что ли?». Я вышел на улицу. Была прекрасная тихая, теплая весенняя ночь, в воздухе пахло цветами акации, жизнь бурлила, набирая силы, а моя мама угасала одна в темной больничной палате. Я шел с жил городка пешком. Наверное, сейчас у мамы кризис, думал я, потом наступит облегчение и пойдет выздоровление. Я не верил, что моя мама может умереть. Так не должно быть, потому что так быть не может. На следующий день я зачем-то пошёл в гараж, что-то перебирал, перекладывал с места на место, мне нужно было чем-то отвлечь себя, уйти от навязчивой мысли хотя бы на время, но у меня ничего не получалось. Вдруг ворота открылись, и в гараж зашел муж старшей маминой сестры – дядя Витя, с которым мы совместно сажали дачу. Он сел в машину, открыл принесенную с собой бутылку вина и, выпив, начал говорить: «Юрий, мать у тебя, видимо, скоро умрёт, но ты имей в виду, что у нас с тётей Зоей денег на похороны нет, так что ты уж давай, понимаешь ли, как нибудь сам крутись».
Почему он начал говорить о деньгах? Разве я просил у него хоть копейку? Сдвинув фуражку на бок и развалившись в кресле автомобиля, он продолжал: «Да и отца у тебя уже фактически нет, так что эту машину, дорогой мой, нужно переоформить на меня как дарственную, в Гаи я договорюсь, так будет надежнее. Ты ещё пацан, а я, понимаешь ли, заменю тебе отца. Мы, родные должны, понимаешь ли, помогать друг другу». Я слушал его и кивал головой. Что он болтает, думал я, причем тут машина, когда там, в больнице, в тяжелом состоянии лежит моя мама. Дядя Витя напился вина и ушёл.
Вечером я снова пошел в больницу, поднявшись на второй этаж, я остановился, у двери палаты стояли две медсестры: «К маме нельзя, она сейчас спит», – сказала одна и попыталась увести меня вниз по лестнице, но я что-то почувствовал по выражению их лиц и побежал к двери палаты. Открыв дверь, я увидел закрытую с головой простыней маму. Сняв простыню, я сел рядом на стул. Глаза у мамы были приоткрыты, а нижняя челюсть прижата к верхней с помощью бинта, обмотанного вокруг головы. Достав из мешочка бутылку молока, я поставил её на тумбочку: «Вот принёс тебе молоко и сирень, как ты просила». Мама молчала. Маленькая женщина, самый дорогой для меня человек, сегодня вдруг умерла. Первый раз в жизни при встрече со мной мама не улыбнулась, не успокоила меня и ничего не спросила. Сначала я сдерживал слезы, но вскоре все же заплакал. Меня охватило страшное чувство безвыходности и одиночества. Мой мозг не воспринимал эту смерть. Мне казалось, что я сплю и вижу жуткий сон. Но я не просыпался, и это состояние случившейся трагедии приводило меня в ужас. Пошатываясь, как сомнамбула, я вышел в больничный коридор.
Я шёл, нет, почти бежал по набережной домой.
Мама умерла 22 мая, а 24 мая мы её похоронили. Отца на время поминок пришлось перенести временно в другую комнату. Затем было девять дней, сорок. Время летит очень быстро. У меня не проходящее чувство тоски. Глухая, чёрная депрессия просто накрыла меня с головой. Всё кажется серым и мрачным. Такое ощущение, что это состояние не пройдёт никогда.
Приезжаю один на дачу и вижу на двери другой замок. Странно, кто его мог повесить, неужели родственники? Так оно и есть. Повесели новый замок, и ключ мне не дали.
Еду к ним домой. Спрашиваю, зачем сменили замок, ведь старый был вполне исправный и намного надежнее нового? Тетя с дядей мнутся:
- Ну, пусть теперь будет – так.
- Хорошо, тогда дайте мне один ключ, – говорю я.
- Ну, зачем он тебе? Без нас не нужно бывать на даче…
- А почему вы указывайте, когда мне бывать на своей даче?
Трясущимися пальцами дядя Витя вставляет в мундштук обломок сигареты: «Знаешь что, дача не твоя, а моя, а точнее, наша с Зоей, так что ты пользуйся, пока тебе дают». Я ошарашен сказанным, но все же вступаю в спор: «Как ваша? Она на две семьи и растили её практически я и отец». Голова у дяди затряслась, на шее выступили толстые сине-зелёные вены: «Ах, вон как, на две семьи, а где она вторая семья? Где, понимаешь ли, твоя мать? Где твой любимый отец? У вас есть документ на дачу? У тебя, понимаешь ли, есть этот документ?» Мне стало не по себе: «Какой документ, мой отец никогда не хотел делить дачу между родными, чтобы иметь документ».
Дядя закуривает, присаживаясь на сундук: «Это всё лирика, дорогой мой, а документ на дачу, оформлен на имя моей жены, значит и дача – наша! Ты, Юрий, вот что, давай так, я уже тебе говорил, что буду вместо отца, переоформляем в первую очередь вашу машину на меня, понимаешь ли, и дача с автомобилем после моей смерти по наследству перейдет тебе и Татьяне – моей дочери». Тётка садится на стул: «Конечно, ведь ты подумай, мать у тебя в могиле и отец не жилец, как тебе, молодому, без поддержки, без опоры, а так мы всей семьей потихоньку». От такой «опоры» мне стало плохо, и я чуть не упал.
Домой я пришёл в плохом настроении и, сев на край кровати около отца, рассказывал ему, как нас, по сути дела, выгнали с дачи. Отец, не моргая, смотрел на меня, потом вдруг тяжело вздохнул и заплакал от бессилия.
Сегодня, когда прошло уже много лет, я периодически вспоминаю то, что происходило и понимаю, что поведение моих родственников – это тоже в чем-то плоды системы. Ненормальной общей системы жизни людей нашего общества. Плоды нищеты, неуверенности, страха.… А тогда мне было двадцать два года, и я ещё многого не понимал. Я думал: по наивности своей то, что произошло с дачей и со мной, произошло случайно, что выгнали меня с дачи сразу же после смерти мамы - тоже случай.
Сегодня я понимаю: то, что делали мои «дорогие» родные, был вовсе не случай, а хорошо спланированная акция, и смысл этой акции был в одурачивании меня.
Тётя ранее неоднократно пыталась приучить меня к водке, и это тоже не случайно. Она хотела сделать меня полностью ручным. Говорила она так: «Ну, чего ты стесняешься, пей, ничего не будет от двух-то стопок водки». Сегодня я понимаю, в какую яму она меня толкала коленом. Я не верю в то, что женщина, имеющая за плечами шестьдесят лет жизни, ни знала о страшных последствиях алкоголизма. Молодого неопытного человека так легко погубить, для этого нужно только суметь приучить его к водке и вину. Сказать, что ничего страшного, что пьют все, что кроме веселья и поднятия настроения ничего плохого не будет, и человек, внушаемый такими речами, через несколько лет пропадёт. Превратиться в безвольное, ото всех зависимое существо, потерявшее разум и душевный покой. Известно, что человек не способный справиться со своей проблемой, сам становится для кого-то проблемой. Водка разрушает все физические и психические качества человека. Человек гибнет постепенно, не замечая своей трагедии и деградации, а для того, чтобы эта трагедия началась, нужно внушить молодому человеку, что водка это пустяк, веселящий жизнь продукт. Нужно поставить человека на эти губительные рельсы, а дальше он покатиться вниз, порой сам того не замечая. Пишу так, потому что и со мной всё-таки случилась эта беда. Беда подступила ко мне не сразу, как бы подкрадывалась ко мне, пробовала меня на зуб, а когда надкусила, начала поедать. До смерти мамы, до двадцати трёх лет, я практически не употреблял алкоголь. Стопки две сухого вина на праздник или в день рождения, и всё. К водке я испытывал стойкое отвращение.
Я стал испытывать постоянное чувство тоски, настроение было мерзкое. Никто не хотел помочь, и это тоже система, которой человек в принципе не нужен. Вот почему в нашем обществе так много суицида. А системе и нужно, чтобы человек был, как можно чаще пьяным, в таком состоянии он меньше задумывается о жизни, становится безвольным, покладистым и управляемым. Поэтому полки магазинов должны быть заставлены дешевым низкокачественным суррогатным алкоголем, от которого люди спиваются, начинают болеть, деградируют и умирают, не доживая до пенсионного возраста. Не иначе как преступлением! – это не назовешь.
Отец ночами кричал, мне было тяжело, я плохо спал, вздрагивал от каждого его выкрика. Почти пять лет, я ухаживал за парализованным отцом. Каждый раз, подходя к двери нашей квартиры, я думал об одном, жив ли отец, не упал ли с кровати? Появилась общая слабость, мне хотелось всё время лежать. Нервное истощение. Теперь я с трудом мог помыть отца, перепеленать, побрить, подстричь, накормить, почистить ему зубы.
…То, что пришлось увидеть мне за пять лет болезни отца, как говорится, не для слабонервных и слабовольных. Описывать это я не буду. Больно.
Я понял, что мне необходимо что-то делать с собой, иначе отец у меня просто сгниет заживо. Господи, звучало у меня в ушах, ведь он никому не нужен!
Как я принёс в первый раз домой бутылку коньяка, уже не помню. Помню только, что, выпив рюмку, почувствовал силу в руках и ногах. По всему телу разливалось приятное тепло, да и жизнь не стала казаться такой уж мрачной и тяжёлой. Глупый, я радовался, что нашёл наконец-то выход, что теперь смогу спокойно спать, войду в норму. Нет, это был не выход. Я нашёл временное убежище - успокоение, облегчение своего горя, это было начало пути могущего привести меня в ад. Удивительно то, что, учась в школе, я знал, предчувствовал, что со мной произойдет в жизни такое.
Я справился. Сам. Я знаю, что я – победил!
Были и есть к счастью глубоко порядочные, прекрасные люди! Но в этом очерке основное - личное горе и трагедия, больше высвечены зло и жестокость, отрицательные стороны жизни.
Сегодня я твёрдо знаю и хочу об этом сказать, прежде всего, своим детям: «Помните, основа всем удачам в жизни – есть правильное поведение! Тот, кто правильно живёт, будет иметь возможность получить в жизни многое!»

…Зима, январь 1988 год. Отцу совсем плохо, он почти не спит ночами. Я смотрю на страдания отца и теряю контроль над собой. Мне невыносимо плохо. Любимый мой! Прости меня, папа, за моё бессилие. Пять лет пролежать на спине. Ужас. Врачи не приходят, никто не хочет помочь. Пелёнки не успевают высыхать, вся квартира увешана ими. Стиральная машина вышла из строя, приходится стирать руками, благо есть горячая вода. Проклятая нищета. Я не в состоянии купить новую стиральную машину. Проработав двадцать лет в производстве, я ничего не накопил. Для чего, для кого, на кого я работал? Кто украл моё время? Кто одурачил меня? Где мои честно заработанные трудовые деньги?! Пенсия отца полностью тратится на медикаменты, простыни, одеяла, подушки, наволочки, фрукты…

Я до боли в висках страдаю.
Понимая, что время моё,
Кто-то ловко в карман загребает…
Дорогим, утираясь платком.

У отца поднялась высокая температура (около сорока) это высокий сахар в крови и как следствие гангрена правой руки. Он стонет и часто кричит. Вот уже сутки держится эта проклятая температура.

На какое-то время отцу стало немного легче, и температура упала до тридцати восьми, но через час снова подскочила до сорока. Теперь уже отец стонал, не умолкая. «Скорую помощь» мы прождали почти два часа. Я сажусь рядом с отцом и беру его голову в свои руки, что-то пытаюсь спросить, но в ответ только мучительные стоны. Через несколько минут послышался хрип, потом отец жадно хватал ртом воздух, и вдруг дыхание остановилась. Я всё время гладил его по голове, по щекам, по груди и примерно через пол минуты сердце его снова забилось. Папа открыл глаза и теперь уже, чтобы закрыть их навсегда. Всё. Человек, отдавший жизнь стране, производству бывший руководитель умер в одиночестве и практически в нищете. В 00 ч 40 минут 1 февраля 1988 года, когда за окном температура воздуха вдруг резко опустилась почти до сорока градусов, отца не стало. Мороз, который поселится в моей душе, теперь уже на долгие, долгие годы. Проявляясь то мучительными стонами и криками во снах, то нервными безотчётными выплесками наяву.
Когда умирают самые дорогие люди, мозг отказывается воспринимать эти потери. Одно только понимание того, что это навсегда, приводит в ужас. Человек интуитивно ищет спасение. Ему хочется забыться, уснуть, исчезнуть, куда-то на время. Страшная реальность рядом и от нее не сбежать, потому что она в тебе, в твоем сознании, во всем твоем существе. Но нужно жить, чтобы продолжить в себе своих родителей, дедушек, бабушек, прабабушек, чтобы дать жизнь своим детям и самому продолжиться в них. Это и есть закон жизни. Вечное движение вперед, движение к совершенству. Человек, не справившийся с жизнью, бросивший её на самотек, уничтожает не только себя. Своим неправильным поведением, он уничтожает тех людей в его родстве, кто жили до него и тех, кто могли бы жить после него. Тем, нарушая сам процесс жизни, её священные законы и правила.
Да, годы постоянных страданий и переживаний, огромного физического и психического перенапряжения не могли не отразиться на моем здоровье, что-то сломалось во мне. Это и провоцировало мои подвижки к алкоголю. Для меня алкоголь был не баловством, не шалостью и не способом добиться веселья. Алкоголь служил мне «спасительным кругом», за который я хватался, чтобы выжить, выплыть, не замечая того, что тонул. Но я прошёл и через это горнило. Вот так я, человек в принципе изначально презирающий алкоголь, попал в такой переплет. Да, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Но самое главное то, что мне стало совершенно понятно одно, что с любой нездоровой системой, как внутренней, так и внешней можно и нужно бороться, в конце концов, побеждая и изменяя её в лучшую сторону. В период употребления алкоголя я столкнулся с унижениями и упрёками, оскорблениями и даже с ехидными насмешками в свой адрес. Но те люди, которые надсмехались надо мной и унижали меня, разве прожили такую жизнь как я? Разве были в моей шкуре хоть один день, хоть один час? Кто им дал право судить меня? И образ моей жизни? Не судите – да не судимы будете!
…Пустая квартира, в которой ещё недавно жили мои родители. Вот за этим столом мы встречали Новый год. Тут в кресле любил сидеть отец, там, на кровати, отдыхала мама. Открываю шифоньер. Одежда родителей. Мамины платья, шляпа отца, костюм и множество галстуков, всё как тогда, как раньше, как в той жизни, в которой я не буду больше уже никогда. И эта действительность, злая бессердечная реальность заставляет делать меня необдуманные поступки. Я смотрю старые фотографии родителей, вытирая с глаз слезы, и вдруг решаю идти на кладбище. Ночь. Зимой темнеет рано. На часах восемь вечера, за окном пурга и двадцатиградусный мороз, но меня уже ничто не может остановить, и я выхожу из дома. Успеваю купить шесть красных гвоздик и долго жду автобус. Тишина. Город как будто вымер, погрузился в спячку, и только желтые «кошачьи глаза» фонарей, задуваемые ветром и снегом, смотрят на меня из какой то беспросветной – кромешной тьмы. Пол часа я жду автобус и, наконец, решаюсь идти пешком. Неизгладимое чувство долга перед родителями, так хочется, что-то сделать для них - увидеть, обнять, прислониться лицом к колючей щеке отца, погладить по руке маму.
Ночь очень тёмная, безлунная, кладбища почти не видно, всё занесено снегом. Я иду между оград, проваливаясь в сугробы, натыкаюсь на кресты, ограды и не могу найти могилы родителей. Часа два я хожу по огромному кладбищу, петляю, выбиваюсь из сил, но все же иду дальше. Очень темно, в трех метрах уже ничего не видно, все ориентиры занесены снегом. Обидно, очень обидно столько пройти по морозу пешком и не найти могилки, но я устал плутать и решаю возвращаться домой. Теперь я уже не могу найти дорогу назад. Ночь, снег и металлические ограды, а ещё ветер, сильный, пронизывающий насквозь ветер. Всё это путает меня, приводит в чувство отчаяния и досады. Наконец, я выбираюсь к домику сторожа и настойчиво стучу в дверь. Зарычала разбуженная собака, за дверью шаги и хриплый сонный голос:
- Кто здесь, кто это, кто?
- Хозяин, открой на минутку, мне нужно тебе, что-то сказать.
- Кто ты, утром приходи.
- Не бойся, не покойник. Родителей я искал, хотел цветы на могилки положить, да вот не нашел их ночью, пурга, слышишь?
Дверь приоткрылась. На меня смотрело квадратное, испуганное заспанное лицо сторожа.
- Ты чего, товарищ, время-то, какое неподходящее для свидания выбрал, три часа ночи, никак?
- Знаю, всё понимаю, ты извини, вот цветы, будь добр, положи завтра на могилки матери и отца, ну ты здесь все знаешь, они лежат как раз напротив большой беседки. Николай и Тамара. Ну, ты найдешь?
- Найду, брат. Хорошо, положу, а может, заночуешь да завтра сам, а?
- Нет, не могу, домой надо.
- Да ты, никак пешком? Чудной человек, ну давай с Богом, брат, с Богом родной!
Я шёл по дороге и думал о своем бессилии перед жизнью. Думал о людях, об их безразличии ко всему происходящему, а ещё об их беспомощности и не значимости. Я задавал себе сотни вопросов, на которые не мог ответить, и только спустя несколько лет, когда я начну листать страницы Библии, только тогда я начну, что-то понимать, прикасаясь к тайне вечного бытия. Если раньше я думал, что жизнь человека есть неточная наука и человек должен плутать по жизни, пока не найдёт единственно правильный вариант решения, то сейчас я уверен, что жизнь есть наука точная и ошибки в ней недопустимы. Все ошибки, сделанные человеком в жизни, формируют её кончину. Так что куда ни кинь, а правильное поведение – есть основа для хорошей и здоровой жизни.
Человек – существо очень сильное – нужно верить в свои силы и возможности, в свой разум и неслучайный приход на землю.
Осень. 1988 год. Прихожу на работу в НИГРИ. В дверях вижу человека в форме - пожарного.
- Вы, Хрущев Юрий?
- Да, а что?
- Я из пожарной охраны поселка «Геолог», Вам нужно срочно приехать туда.
- Зачем?
- Там поговорим…
Дочери Света и Вика ночевали в ту ночь у бабушки в Московской экспедиции, что была расположена недалеко от поселка «Геолог», и первая мысль – неужели что-то случилось, неужели беда? Пожар? Настойчиво спрашиваю пожарного, в чем дело, но тот упорно молчит, затем ехидно сквозь зубы: «Это тебя нужно спросить, в чём дело».
Теперь мне уже вовсе ничего не понятно и я еду с ним на мотоцикле «Урал» в поселок «Геолог». Пожарный ехидно ухмыляется: «Ну что, сам скажешь или тебе напомнить?» Я уже всерьёз нервничаю:
- Да в чём дело, в конце концов?
- Ты зачем у дяди на даче дом сжёг?
- У какого дяди? У меня, их много. Какая дача? Чей дом?
- Та самая дача, которую вы вместе сажали, а статья за поджигательство, ох я тебе скажу тяжелая…
Затем в кабинете пожарный задавал мне множество различных вопросов, строил уловки и даже запугивал, но ни на чём, ни поймал, потому что я говорил только правду. Он сидел за столом напротив меня, покусывая карандаш: «Жаль, что сейчас ни сталинское время, я бы из тебя быстро правду выбил» - говорит он, обращая свой взгляд на скрученный резиновый шланг лежащий на подоконнике. В конце концов, поняв, что я ни в чем не виноват, он начал вести разговор в другой форме.
- Ты знаешь что, отдай дяде полторы тысячи рублей, и дело будет закрыто наглухо.
- Нет у меня таких денег, да и не за что ему давать.
- Ну, тогда помоги дяде построить новый дом на даче.
- Нет, не помогу, потому что помочь, значит, в принципе признать себя виновным. Я не был на даче три года…
Короче говоря, пожарному ничего не оставалась, как отпустить меня с миром, но на мне осталось незаслуженное клеймо «поджигателя», и это привело меня в ярость. По телефону я выговорил дяде Вите всё, что думаю о нём. На следующий день он забрал своё заявление из пожарной охраны.
А вот как в действительности было дело. Про это, он мне расскажет в пьяном виде через несколько лет при случайной встрече, после смерти своей жены.
Дачу у него сожгли в первых числах октября, а заявление на меня в пожарную охрану он напишет только через месяц. В ноябре семейный совет будут держать в кухне и решат, что истинных поджигателей им всё равно не найти, к тому же в этот год в округе по слухам сгорело двенадцать дач. Дом восстановить нужно, припугнём племянника с помощью нужного пожарного, племянник – нам денежки и выложит. Дядя смотрит на меня «стеклянными» пьяными глазами: «Да я же знал, понимаешь ли, что это не ты сделал, это всё тетя Зоя, понимаешь ли, она покойница, меня тогда надоумила на тебя заявление написать».
Пусть так, пусть она его надоумила, хотя заявление писал именно он, никто насильно по бумаге его рукой не водил, но каким же нужно быть низменным человеком, если вот так, спокойно, не моргнув глазом, всё свалить на свою умершую жену, а самому остаться как бы ни при чём. В этом был весь дядя Витя, мой крестный отец. Весной следующего года он продал дачу ни копейки и через месяц, в мае, скончался.
Как же я ошибался, когда, будучи ещё ребенком, воспринимал всех людей, а особенно родственников, только с любовью и уважением. Мне казалось, случись, что со мной, и они мне с радостью помогут, потому что любят меня, так же, как люблю я их, но жизнь показала, суровую реальность – кто есть кто. Сегодня я могу с уверенностью сказать, что никому не нужен человек, если он не нужен самому себе. Это кровожадный закон жизни, а в жизни нужно уметь выживать, значит, необходимо искать и находить себя, всё время учиться жить. Большинство людей не прощают слабостей и глупостей, не верят в слёзы, просьбы и даже бьют за доброту, но уважают силу и трезвость мыслей! И очень многие люди не любят правду – движение! Лож же - наоборот: остановка, застой, разложение и смерть.
Господь Бог мне судья!
К понятию о Боге я пришел не сразу. Нужно было пройти через ужасные душевные переживания, психическую и физическую боль. Я промучился массу бессонных ночей. Бился о разные стены и углы.
Приход в храм дал мне успокоение душе, цель жизни, любовь, любовь внутреннюю, невидимую, но самую настоящую.
Сегодня смерть не пугает меня. Страшно другое. Как можно вдруг потерять всё? Добрых и красивых людей, небо, весну, речку, летний ливень, воздух, взгляд ребенка…
Жизнь дана человеку для совершенствования души. Идеальных людей нет, и не может быть, потому что человек, всего лишь человек. Кто-то умнее, кто-то глупее. Все мы люди и у каждого своё свойство мозга, но есть, безусловно, великие люди – великие своими душами и своим профессионализмом!
Я говорил и говорю: «В этой жизни я должен разобраться сам, за этим я и живу, за этим и пришёл на Землю». Нужно принять и понять своё несовершенство, но нужно идти к совершенству. А лучший учитель – есть жизнь. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя опускать руки. Даже стоя на краю пропасти, когда можно шагнуть как в одну, так и в другую сторону, нужно шагнуть в сторону жизни. Добро сильнее зла. Зло мелочно, низменно изначально, но шрамы от его укусов остаются порой до конца дней.
Я специально не хочу описывать красоту цветка розы, я показываю её шипы. Колючие шипы жизни и нашего общества. Я пишу правду и надеюсь, что жизнь изменится в лучшую сторону. Я очень этого жду!
Когда я был еще совсем маленьким, отец возил меня весной в степь. Спускаясь в глубокую лощину, пылающую алыми и желтыми тюльпанами, я с удивлением смотрел на красоту, подаренную мне родителями. У меня не было денег и роскоши, не было ничего и было – всё! Был отец! Мама! Была весенняя степь. Голубое огромное небо и терпкий запах бирюзовой полыни. Была Родина! Есть и сейчас! За это я и люблю эту жизнь. Люблю всей душой, всем своим существом, всем нутром, и это придает мне силы, надежду и сопротивляемость.
Жизнь - хорошая штука!
И крутится карусель, и не может остановиться, и одно место в этой карусели моё, место, предоставленное мне – Вселенной!

(Отдельные имена и фамилии изменены) Авторство защищено законодательством!

ЮРИЙ ХРУЩЁВ





ssss9999